Кубок войны и танца
Шрифт:
В памяти крутился Саратов, моя молодость в нём, как я распылял себя на его улицах, шлялся, пил, не спал по ночам, пропитывал город собой, выплескивал себя на него, заполнял его недра, бездну и суть, вламывался, врывался, не оставлял ничего, отдавал всё ему, улицам, театрам, банкам, кафе, машинам, людям, умершим и родившимся, то есть белым и чёрным фигурам в шахматах – битве Юга и Севера, Карпова и Каспарова, решавшим судьбу планеты, будущего, всего.
«Секс – это немецкие самолёты, сбитые их врагами во время Второй мировой войны».
Представил
– Да так. Поживи без неё. Где же мой карандаш? Надо взять на заметку.
– Что?
– Ничего. Пустяк. Строчку Василия Розанова.
– Умершего?
– Весьма.
Вспоминал сон, давний, про самолет, севший на Волгу, покачивающийся на её волнах, никуда не спешащий, облачный и пустой.
«Грек Зорба не только замечательно танцевал сиртаки, но и написал немало работ: Анаксимандр, Фалес, Гераклит, Платон, Аристотель, Цой».
Снова пришло ощущение вскрытости головы, связи её со всем миром, каждая мысль о ком-то вступала с ним в диалог, я не мог просто так подумать, сразу же получая обратную связь, слушая отовсюду:
– Мы будем рубить человеческое мясо на всех площадях страны.
– Мы уплотнились и сжались, чтобы хлынуть, рвануть и занять всю территорию России.
Я пытался успокоиться, не слушать, не думать, но не мог, сознание работало, как грузчик, разнорабочий, рассылая сигналы и получая их, будто телефон и антенна, вросшие в мою голову в результате операции, но не просто, а спец по уничтожению бандформирований, залёгших в её глубине, в её лесах и горах.
«Сердце – это бомба. Оно не стучит, а тикает. Отмеряя часы до взрыва. До свободы и вечности».
Не понимал, почему так вышло, что только журнал «Дарьял» остался со мной, не отверг моих стихов после дурки, остальные же замолчали. Чувствовал себя сосланным на Кавказ, на вечное житие, чтобы вздыматься горой, шуметь рекой, спускающейся с вершины, клокотать речью, вскипающей в горле и бьющей в лицо врага.
«Но я не могу писать слово бог с большой буквы. Не просите меня, не надо. Это запрещено».
Две тонны Галича обрушилось с небес, но никто не заметил. Упали гитара, инфаркт, пиджак и портвейн. Люди шагали мимо, куя ботинками мостовую, шлифуя её, оставляя следы размером с историю, написанную Хоренаци в угарном бреду, когда он закинулся колёсами и понюхал кокос.
«Воюют только те, кто боятся смерти».
Поел, расплатился, отдал российские деньги, пропитанные Чечнёй, будто смолой, и равные шпалам, на которые легли рельсы, ведущие в Казахстан, в степи, в антонимы гор, раз чеченцы захотели сражаться, не сдаваться, а красить себя в закат, чтобы была ночь, густая чёрная кровь, хлынувшая из горла воинов Шамиля.
«Книга должна быть такой, чтобы её читать всю жизнь. Она должна сопротивляться, не даваться, кусаться».
Народ бушевал, кружился, нападал, настигал, чёрные сгустки сходились, образуя чёрные облака, обещающие чёрные дожди, громы и молнии, двигающиеся на Русь, чтобы её покрыть, заластать, всех разогнать по домам, а самим царствовать, пировать, громить и рождать. Новые небеса.
«Когда у тебя нет ничего, кроме слов, они становятся всем. Но сначала – деньгами».
Зашагал до гостиницы, не глядя на лица, бросающиеся остротой, жгучим перцем, роющие тоннели в глазах встречного человека, доходя до души, выхватывая её из постели, давая пять минут на сборы, сажая в машину и увозя на расстрел.
«Это когда футбольная команда ложится спать и умирает от остановки сердца, общего, одного, настолько игроки стали единым организмом, сыгрались, громя врага. Так они стали целым. При жизни и вне её».
Люди, вспаханные и возделанные Муцураевым, исчезали, оставляя после себя листву, тяжёлую, как бетон. Вокруг темнело, становилось мрачно, легко, возвышенно. Летели гудки, сигналы, шумы, рёвы, всплески и Рахманинов, бьющий по пианино, падающий огнём. Жизнь кипела ввиду отсутствия живого, только машины и железо по имени Человек окружали меня. Я рвал, и метал, и жёг. Дымился, шагая в полночь. Дворцом и хибарой шёл.
«В больших мегаполисах жизнь не затихает и ночью. Так и смерть должна отступить. Уступить своё место. Если подвинут сон».
В номере стоял запах порошка. Я включил свет и бросился на кровать. Закрыл тяжёлые вежды. Будто море кукушат окружало меня, несло к берегам Австралии, шумя и требуя есть. Разевая клювы, пища. Меня поднимало и опускало, я плыл, говорил, молчал, втыкая в розетки спички, чтобы они вспыхивали маяками, ведущими корабли из золота в серебро.
«Солнце освещает землю батончиками. Баунти, сникерс, марс летают в воздухе, не даются в руки, дарят тепло и свет».
Так я уснул, не раздеваясь, под стук копыт, несущий Цоя из воздуха в океан, из степей на Таймыр, убивая, рожая, ломая и строя, как Синяя Борода открывает банку тушенки, ковыряется в ней ножом, берёт в руки вилку и ест, работая челюстями, как рабочие на стройке мешают раствор и умирают каждую секунду, предвкушая Ташкент. Видел во сне Кобейна, кричащего в мегафон:
– Документы должны проверять священники, а никак не полиция.
Проснулся, отлил, сполоснул лицо, почувствовал себя словно озеро по весне, очнувшееся от мороза и льда. Пошёл на ресепшн.
– Человек или говорит, или пишет. Только что-то одно.
– Можно петь.
– Никогда.
Двинулся погулять, побродить, помечтать. Купил газету, в которой значились убийства, открытки, конфеты, столы, огурцы, Македонский, революция, Африка, Магадан. Сунул её под мышку. Перешёл дорогу, чуть не попав под машину, задымил сигаретой, думая о вине, красном, крепком, большом. Ударяющем в голову, унося человека в Гренландию, на снега, на мороз, к белым медведям, несущим ему свои шкуры, чтобы он не замёрз, и убегающим массивами мяса, льющими в небо кровь.