Куклолов
Шрифт:
– Мама. Мама… Мама…
***
Отец, непривычно трезвый, гладко выбритый, скрюченный и ссохшийся, как сухофрукт, перебирал книги. Связанное с театром бросал на диван, прочее оставлял на полках. Олег, не глядя на этого незнакомого, седого мужчину, сидел на ручке кресла и пялился в телефон. Закончив с книгами, отец принялся за бельё. Вынимал с верхних полок хрустящие рубашки, которых никогда не носил, вытягивал ремни, майки… Олег смотрел в экран, не различая ни слов, ни картинок. Бормотало радио.
– Приёмник, пожалуй, тоже заберу, – смущённо обернулся отец. – Ты-то в своём телефоне слушаешь. А я без радио соскучусь. Телевизор покупать не хочу.
Олег промолчал. Батя, выждав секунд десять, спросил:
– Так что? Возьму? Приёмник-то?
– Бери, – равнодушно отозвался Олег, откладывая телефон.
– Ладно… – Отец ухватил вилку, чтобы вытянуть из розетки, вздохнул, махнул рукой. – Ладно. Пускай пока щебечет…
И продолжил раскладывать по полу стопки белья, бормоча и покряхтывая. Олег закрыл глаза, пытаясь представить, что мама – дома. Например, в кухне, печёт оладки. Или на балконе поливает цветы. Или просто сидит, читает, смотрит своё «Здоровье»… Да на здоровье, пусть, пусть бы хоть «Модный приговор» – он бы слова не сказал, лишь бы смотрела…
Опухшие глаза жгло, слёзы царапались, как мелкий песок. Олег отёр саднящие веки, вскочил с дивана. Отец вздрогнул, выронил коробку с запонками – всё материны подарки. Мама всегда хотела, чтобы батя носил красивые рубашки, часы, запонки. Выгадывала, откладывала с каждой зарплаты, покупала ему гарнитуры, зажимы, кожаные ремни. Хотела ходить с ним в театры, в музеи, выходить в свет. Хотела, чтобы он выглядел прилично. А батя только и говорил о куклах, и единственный театр, в который он не бежал – летел, был кукольный. Поход на представление отец подгадывал на конец месяца, билеты засовывал за уголок зеркала, возвращаясь домой, подолгу глядел на них, улыбался, поглаживал тиснёный узор. Утром, в день спектакля, брился, выбирал свежую футболку – когда-то они болтались на отце мешком, но в последние годы всё туже обтягивали пивное пузо, – чистил ботинки. Вечером, торжественно вручив матери букет роз, брал её под руку, и они отправлялись в театр – правда, на пороге его внимание жене и заканчивалось, весь он отдавался бархату, плюшу, блёсткам, гигантским головам из папье-маше, запахам клея, пыли, сладкой ваты. Он неистовствовал, когда видел, как продают вату, даже на детских сеансах. Бухтел, ругался, горячо доказывал: куклы не для детей.
– Куклы – искусство. Куклы – это же дворцы, настоящих кукол зодчие создают. Ты посмотри, какие лица… Брови – как арки в соборе… Какой алебастр! Кожи такой не бывает на свете, Олежек, какой тут алебастр…
…Запонки со стуком прокатились по полу. Отец осторожно, пугливо шагнул к Олегу.
– Олежка… Олеженька…
Чувствуя, как перекрывает горло, как кончается воздух и рвётся наружу вой, Олег махнул на отца, добежал до двери и выскочил в подъезд. Как в тумане, держась за шершавые стены, добрался до балкона между лестничных пролётов, толкнул тяжёлую, тугую дверь и зажмурился, ослеплённый пронзительным светом. Снаружи валил снег, и с высоты семнадцатого этажа земля вставала белым квадратом, разлёгшимся вдаль, до самой набережной. Снег заслонял гаражи и пятиэтажки, прятал скверы, дворики и скамейки, скрывал дороги и машины – только далеко впереди чёрная река глотала, глотала хлопья, не думая белеть.
Олег сделал шаг к перилам, провёл ладонью по металлической балясине. Крошки снега сначала собрались в горку, а потом осыпались – кто за борт, кто на голые ноги в одних резиновых тапках. Губы сами собой растянулись в кривую ухмылку, брови съехались к переносице. Олег вцепился в мокрые перила, потянул их на себя, затряс изо всех сил, заорал, распугивая птиц… Облака пара вырывались изо рта и растворялись в белом пустом небе.
– Простудишься! – крикнули сзади, и на плечи легло что-то тяжёлое, меховое, с запахом старой шерсти и лосьона для бритья. Олег медленно, угловато обернулся. Сзади стоял батя – ёжился, потирая локти, вжимал голову в плечи. Надо же, первым делом испугался, что сын простудится. О том, что, может быть, Олег хотел как снег шагнуть за борт, – не подумал. Да и сам Олег подумал об этом, плюнул и вышвырнул из головы – поступить так значило бы убить последнее, ради чего жила мама. Отец – тот, конечно, если что, даже не трепыхнётся: уж он-то жил исключительно для своих кукол.
– Олежек… Пойдём домой, – позвал батя.
– Уйди, – процедил Олег, сбросил его руку и повернулся спиной, к снегу.
– Да скоро уже, – устало, непривычно-печально вздохнул отец. – Подожди чуть-чуть. Вот вещи соберу и уйду.
– Да?.. – безразлично спросил Олег. В небо ушло ещё одно облачко пара.
– Мама в завещании указала, что квартира отходит одному тебе. Это ж её квартира, целиком… А мне велено выметаться. Я тебе сразу хотел сказать о её распоряжении, но всё момента не было…
Олег злобно хмыкнул. Мама как знала, что этот идиот её добьёт.
– Ну так и выметайся, – велел он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Выметайся давай!
Отец качнулся с пятки на носок – встрёпанный, с пятнами пота под мышками, в лучшей своей футболке. Всё-таки попытался закруглиться мирно:
– Олежек, тебе не понять пока, но потом, позже, ты узнаешь, почему я так сделал, и мама меня простила…
– Простила? – чувствуя, как выходит из-под контроля ярость, выдохнул Олег. – Старые песни свои поёшь? Она тебя всю жизнь прощала, кукольник чокнутый! Чучело! Вали вон!
– Да только вещи соберу… – пятясь, бормотал испуганный отец. – Вещи только… Те, что мои… И…
– Вали! Выметайся, урод! Убийца!
Олег наступал, тесня отца к дверям, тот пятился, теряя тапки, едва не споткнулся о порожек, развернулся, рванул к квартире…
Олег, дрожа, привалился к стене. Силы оставили. Прилив ярости сменился апатией так резко, что он испугался бы, если бы ещё мог бояться. Но чего бояться, когда самое страшное уже случилось?
Глава 2. Отец
Отец ушёл – но память осталась, впилась в квартиру ещё прочней, чем воспоминания о маме. Когда батя ушёл, во мне ещё клокотало слишком много злобы, чтобы просто сообразить, что происходит. То есть, я, конечно, понимал, что всё поменялось, что как прежде уже не будет. Но никак не мог взять в толк, что именно станет другим. Что будет теперь.
Мамы нет.
Эта мысль гудела, преследовала, как белый шум, так неотвязно, что иногда я забывал о ней – как привыкают к нерезким запахам или фоновым звукам. Почему-то казалось, что отец просто вышел куда-то – может, до ликёрного магазина на углу, может, пошёл к кассе спрашивать, когда приедут очередные кукольники. Новые представления к нам привозили редко, максимум раз в полгода, но отец бегал в кассу каждый месяц. Раньше я думал, что действительно из-за представлений. А как-то мама – видать, со злости, что-то батя набедокурил, – открыла мне глаза: отец крутил с кассиршей, вот и все дела. С тех пор я старался обходить стеклянную цветную будочку по дуге. Противно.
Итак, отец ушёл. Хлопнула дверь, я сел на пятнистый, давным-давно не пылесошенный диван. Вдарил кулаками в подушки, замер, прислушиваясь, как скрипят высокие, прорезиненные на зиму двери, как визжит лифт, как с глухим грохотом по мусоропроводу летит сор.
Потом звуки стихли, осталось только это – мамы нет. Нет – из-за отца. Если бы он не потратил все деньги на эту несчастную Изольду, может быть, мама, если бы и не вылечилась, то протянула бы ещё хоть сколько-то.
Я вспомнил свои отчаянные, слепые попытки достать денег и снова вмазал кулаком по шелковистой подушке. Из крыла вышитой бабочки торчали нитки, пуговица отвалилась и валялась где-то под диваном – отец никогда не заморачивался такими мелочами, а маме, когда врачи отпускали домой, было не до зашивания: вещи бы поменять да пожрать приготовить.