Куклолов
Шрифт:
В носу защекотало, но я уже знал: чтобы справиться с тоской, нужно перебить её более острым чувством. Например, злостью. Я схватил подушку, швырнул её в угол и расколол горшок с засохшим растением. Как оно называется, я никогда не знал; отец называл его тёщин язык, намекая на бабушку, которую я даже не видел. Как бы то ни было, язык давно засох, длинные жёлтые листики отвалились, и я не стал утруждаться уборкой.
Вместо этого решил заняться дезинфекцией другого рода. Рывком стянул себя с дивана, вытащил из обувного шкафа огромный чёрный мешок, зашёл в ванную и одним махом сгрёб туда все отцовские баночки и бутылки. Батя почти никогда не выглядел ухоженным, хотя всяческих притираний у него было пруд пруди – снова мамины подарки. Мама, выпив чуток, сама говорила, что с самого начала мечтала сделать из него человека. Да только ничего не вышло, при всём мамином педагогическом стаже. Видимо, воспитание студентов и мужиков – занятия принципиально разные.
…Банки, склянки, лосьоны, бритвы с налипшими волосками, засохшие влажные салфетки в надорванных пачках, даже не раскрытые пробники парфюма… Всё это едва заполнило дно мешка. Я смахнул внутрь бутылки с шампунями, сунул всё грязное отцово бельё из таза. Выволок мешок в комнату, загрузил туда оставшиеся отцовы книги и тряпки. Сверху сунул коробку с кукольным барахлом: грим, воск, лоскутки… На миг задумался, почему отец не забрал эту коробку. Дёрнулся к телефону, но от звука его голоса, прозвучавшего даже просто в голове, плюнул прямо в мешок и пинками выставил его за дверь.
Хотелось рвать, метать, бить. Снова хотелось орать – до саднящего горла. Эти качели, от апатии к бешенству, раскачивались всё сильней. Когда ярость отпустила, на смену ей пришло уже не безразличие, а настоящая тупость. Сколько прошло времени?.. Я не знал. Сидел у окна, вяло перебирал пальцами крупинки рассыпавшейся земли от тёщиного языка.
Очнулся из-за звонка.
За стеклом стояли синие сумерки, в соседних домах уже весело блестели рыжие и жёлтые огоньки. Совсем как ситцевые лоскутки, имитировавшие костёр в спектакле «Кто найдёт утёнка?» Это была одна из сказок, которые я особенно любил – всё потому, что куклы в ней были животными, а не людьми. Забрать приглянувшихся зверят из театра, разумеется, никто не позволил, но вечером отец достал кукольную коробку, вытащил старую резиновую утку, которую мне пускали в ванну, и мы вместе, в белом круге настольной лампы, склеили утёнка из папье-маше. Потом я прилепил ему пластилиновый клюв.
Сколько мне было? Лет восемь, девять. Тогда безумие отца только начиналось, тогда он ещё не сходил с ума по персонажам «Серой мельницы». Но его увлечённость, его азарт затягивали и меня – в ту пору сам театр казался мне сказкой: искрящейся, манящей…
…Я искоса глянул на зеркальный шкаф. Утёнок сидел где-то в залежах на стеклянной полке. Иногда он снился.
Телефон всё звонил. Я хотел сбросить, но мазнул глазами по экрану и вздрогнул. Звонила мама.
Я забыл всё, прижал телефон к уху и заорал:
– Мама? Мама!
– Добрый вечер. Это страховой агент. Я говорю с Олегом Петровичем?
Что-то внутри оборвалось.
– Откуда у вас этот телефон?
– Простите, я говорю с Олегом Петровичем?
– Да, да… Откуда у вас этот телефон?
Надежда, полыхнувшая было, прогорела вмиг, оставив в желудке боль, а на языке горький вкус, как от слишком крепкого кофе.
– Я хочу предложить вам услуги по переводу средств со счетов умершего. На имя вашей матери, Ангелины Юрьевны Крыловой, открыты корреспондентские счета в трёх банках. Мы предлагаем перевести деньги быстро и без волокиты. Оплата – три процента от суммы счёта, средства переведут по указанным вами реквизитам в течение шести часов. Поскольку вы ещё несовершеннолетний…
Я затюкал отбой, попал только с третьей попытки, и тактичный женский голос продолжал, продолжал убеждать…
Сумерки сгущались, снег прекратился. Небо на горизонте пошло малиновыми полосами, стало похоже на цирковой шатёр. Отдельные мелкие снежинки всё ещё крутились, поблёскивая в темноте, липли к стёклам. Я понял, что болит голова. Я не помнил, когда ел в последний раз. Может, от голода.
Вышел в кухню. На плите давно не готовили, было зябко. Цветы на окне тоже скукорёжились. Я полез в холодильник, нашёл старые сосиски. Мог бы сварить, но не знал, сколько воды, сколько варить. Содрал шкурку. Сначала от мясного запаха затошнило, но потом я впился в сосиску и уписал за обе щёки – холодную, без соли. Полез за хлебом, но нашёл только сухую дольку в усыпанной крошками хлебнице.
Закат погас, а отца всё не было. Я знал, что он ушёл навсегда, но в голове это всё равно не укладывалось. Наверное, нужно было что-то делать. Какие-то бумаги. Наследство, завещания… Однажды, проходя мимо юрцентра, я видел вывеску с услугами. Среди прочего там было «юридическая помощь при утрате близких». Так что, вероятно, существовали какие-то специальные процедуры.
Я решил, что наутро позвоню отцу, спрошу, что делать. Моя неприязнь к нему, крепнувшая год от года, всю жизнь варилась на медленном огне. А со смертью мамы огонь вспыхнул, и неприязнь выварилась в ненависть – не знаю, на сколько её хватит, прежде чем она свернётся и завоняет на дне котла. Но всё-таки у меня не осталось никого, кроме бати. Не у страховых же агентов спрашивать, что делать дальше.
Как бы то ни было, до восемнадцати я вряд ли смогу сделать что-то сам. До восемнадцати ещё целых три дня. Надо же, как похоже на название… «Без девятнадцати девятнадцать» – был такой спектакль, отец очень его уважал. На премьеру мы ходили втроём; это случилось гораздо позже истории с утёнком, и это был один из немногих вечеров, когда мы были самой нормальной, самой обыкновенной семьёй – до тех пор, пока отец не ушёл за кулисы.
Мы с мамой ждали его в золотистом душном фойе больше часа. Мама, нервная и необычно ласковая, купила мне мороженое в обёртке такой же золотистой, как стены и зеркала, потом – пёструю брошюрку про кукольные театры мира (как будто я о них не знал), потом – липкие леденцы… Стрелки в виде моноклей черепахами ползли по циферблату огромных часов, бати всё не было, я обглодал леденцовые палки, мама обругала отца, схватила меня за руку и повела домой.
Я слышал, как они ругались ночью – сначала шёпотом, потом всё громче. Отец жарко рассказывал о коллекционных куклах, убеждая мать. Говорил, что перуанский театр нынче вечером был проездом через Крапивинск, что у них случился какой-то междусобойчик, что они привезли особую куклу, может быть, ту самую… Ту самую, одну из тех, за которыми он гонялся вот уже несколько лет.
Мама не понимала. Мама злилась. Мама упрашивала его прекратить просаживать деньги, перестать игнорировать сына… Распалившись, начала кричать, обещала, что выкинет всех его кукол. Отец испугался; когда он выпивал средне – не много, но и не мало, – всегда становился боязлив. А в тот вечер, видать, перепало ему на междусобойчике от перуанских коллег…
– Олежек.
Батя позвал так явственно, что я обернулся, чуть не уронив хлебницу. Конечно же, в кухне никого не было. В квартире, во дворе – тоже. Во всём мире не было никого кроме вновь рухнувшего с небес снега. Он падал, как крупинки фольги, совсем как искусственный. Отец в декабре резал такой из фантиков – собирал их весь год, а потом пускал на спектакли: под Новый год наступал сезон «Серой мельницы», а там как раз требовалось много снега. В хорошем настроении батя звал резать снег и меня. В особо хорошем позволял протирать перед спектаклем наших домашних кукол – но только угрюмую русалку Арабеллу, длинноносую светленькую Изольду, белобрысого Мельника и престарелого Звездочёта. Остальных троих – толстяка Кабалета и рыжебородых близнецов Онджея и Орешету с третьим глазом во лбу – трогать не разрешалось ни за что и никогда. Я спрашивал, почему, но отец молчал, отмахивался. А любопытство разбирало – особенно зимой, когда он почти каждый день увозил кукол в театр, тщательно укладывая в серый ребристый чемодан, устланный бархатом. Любопытство распирало, и однажды, дождавшись, пока бати не будет дома, я полез к запретным куклам. Меня застукала мама.