Куклолов
Шрифт:
– Хорошо, что мать твоя не трепалась, никому про нас не говорила. Давай, бери письмо и сам уже думай…
Трепыхнулось в груди.
– Так вы с мамой знакомы?
– А как же, – проворчала Наталья, подталкивая ко мне конверт. – Прячь уже, не сверкай им.
– А как? Когда?
– Тебе какое дело, Олег? Знакомы и знакомы… Ты о себе лучше думай, не о маме.
Я сунул конверт в рюкзак, долго возился с молнией. Наталья смотрела выжидающе, будто последняя фраза была не риторической. Я буркнул:
– Чё думать. Думал уже.
– И что надумал?
– Грузчиком пойду.
– А дальше?
– Не
– Олег, я тебе серьёзно говорю. Подумай!
Внутри уже не просто трепыхалось. Внутри клокотало.
– О чём ещё думать?
– Куда идти учиться, какую профессию…
– Ещё не хватало, чтоб вы меня учили! Если б не вы, отец бы, может, не такой был! Может, всё нормально бы было!
– Отец бы, – прошипела Наталья, придвигаясь ко мне, обдавая резким кофейно-шоколадным духом, – ещё раньше ушёл, и мать бы твою прибил, и тебя бы разорил вконец, если бы не я.
– Да что вы такое говорите!
Она откинулась на спинку диванчика, взяла чашку. Неожиданно спокойно произнесла:
– Ты бы, чем плеваться, послушал бы и реально подумал. Ну, пойдёшь грузчиком. А дальше? Сколько проработаешь? Посмотри на себя. Дрыщ! Сколько протянешь? А потом на что будешь жить?
– У меня квартира есть.
– Есть. Только за неё платить надо. И еду покупать. И одежду. И другие вещи тоже нужны. Всю жизнь будешь грузить? Да завтра же надорвёшься. Вон, конституцией весь в папаню. Ещё сопьёшься, как он, пузо отрастишь, и будет точь-в-точь.
– Что ж, если он такой противный, вы с ним цацкались?
– Не твоего ума дело, – глянула поверх чашки Наталья. – Твоего ума – найти сейчас жильцов и сдавать квартиру, а самому где-нибудь притулиться. И получать профессию. А пройдёт года два-три, утихнет, – и попробуешь кукол продать…
– Почему не сейчас?
– Потому что. – Наталья снова приблизилась, навалилась на стол, смела широкой грудью хрупкую салфетницу. – Потому что, если сейчас на аукцион выставишь, налетят, как коршуны, и заставят продать за бесценок. Ты сначала разберись, что почём…
– А вы в курсе?
– Надо оно мне! Одни беды от этих кукол. Снаружи локоны, фарфор, внутри дерьмо. Да ещё эти страшилища с третьим глазом…
– Вам отец Орешету показывал?.. – изумлённо спросил я.
– И Орешету, и второго рыжего… этого… Орнжея? Онжея? У меня язык ломается это выговаривать…
– Так вы знаете, за какую цену их можно продать?
– Нет! Зато я знаю институт, при котором можно пристроиться в общагу, не будучи студентом. Найдёшь жильцов – позвони.
– А… как искать?
– В интернете! Солнышко, ты вообще к жизни не приученный? В школу-то хоть ходил?
Эта баба меня выбесила. Я готов был ей врезать. И всё-таки она подсказала дельную мысль. И про ту общагу… Наталья была мне нужна. Так что я встал из-за стола, подтянул рюкзак и учтиво-приторно выдохнул:
– Ходил. До свиданья. Наталья Алексанна.
– Позвони! – крикнула она вдогонку. – И не думай, что я тут перед тобой выстилаюсь, мне Петя за это заплатил!
– За что он ещё тебе заплатил? – пробормотал я, шатаясь, шагая к выходу. – Змея подколодная… Шоколадный заяц…
***
Я нашёл жильцов на местном сайте объявлений. На Авито идти не решился: всё-таки крупновато. Наш, местечковый, Крапива-хата, как-то надёжней, что ли… Правда, увидев семью арендаторов,
– Вот. Горячая. Та холодная.
Надеюсь, это действительно так. И, надеюсь, квартиру не зальёт, пока они будут тут жить. До чего тупое, тоскливое чувство – уходить из дома. Никак не укладывалось, что я не приду сюда вечером, не вернусь завтра. Не укладывалась, что мамы нет. Что отец умер. Как будто я уснул, а проснуться забыл или никак не мог. Иногда я правда верил в это, щипал себя за пальцы, вонзал ногти в ладони. Бред.
…За грязным, в потёках, окном автобуса плыли серые гаражи, осевшие сугробы. Потеплело, с самого утра шёл мелкий дождь. Вскоре подул ветер, и дождь превратился в ливень. Сугробы теряли в росте и весе; под ногами чавкало, ботинки промокли, хотя прошёл-то я метров сто – от крыльца до остановки. Обычно я всегда ходил до метро пешком; мама говорила: больше пёхом, а то отрастишь пузо, как у отца. Но сегодня, в такую погоду, с такими котомками тащиться вдоль мокрой обочины не было никакого желания. Из мира выжали краски, остались только бескрайние, с заиндевелой корочкой лужи, белёсое небо, чёрные кривые стволы деревьев. Взяли, накапали сверху горьких мутных чернил, вот вам и февраль.
Я, не глядя, возил ногами по автобусному полу, растаскивал грязь. Приближалась кондукторша, приближалось метро, приближалось что-то новое – нависало, как небоскрёбы за рекой. Ремень гитары врезался в плечо сквозь куртку; карман на чехле оттопыривался – я напихал туда, сколько мог. Рюкзак, тоже забитый до отказа, торчал в проход; замок не закрылся, разъехался, пришлось перевязать отцовым ремнём. Батя вообще с собой совсем немного вещей взял – правильно говорят, в могилу много не унесёшь. Кукол и тех не забрал. Наталья сказала, он их оставил в сейфе в каком-то банке; в письме батя указал все реквизиты, умолял спрятать кукол понадёжней. Не знаю, что может быть надёжней банковского сейфа. Но, может, заберу их оттуда, когда разгребусь немного.
Автобус подпрыгнул на повороте к метро, в стекло плюхнуло пригоршней дождя, на коленях подскочила сумка от коньков. Вместо коньков там бултыхались шмотки, не до коньков было. Лыжи тоже пришлось оставить, и ролики, и кучу другого барахла… Я убегал из дома, как батя, схватив самое дорогое и что под руку попало. Тряпьё, ноутбук, зарядки, какие-то мамины украшения. Очень бестолково собрался, это я уже сейчас понимал. Все вещи, какие остались в квартире, запер в кладовку. Посуду, кроме сковороды, не взял – на что мне посуда. Мелочёвку всякую в ванной тоже оставил. Только билеты из-за зеркала вытащил, суну в конверт к отцовскому письму.