Куклы Сатила. Разработка сержанта М

Черняк Виктор

— Отменное вино. — Эмери откинулся на спинку стула.

— Отвезешь меня сразу. — Придирчиво поковыряла вилкой в горке салата.

Патрик смолчал, залюбовался гвоздиками. Стэйси перехватила взгляд:

— Цветы отвратные… мертвечина!.. Люди с хорошим вкусом таких не покупают.

— У меня дурной вкус, — согласился Эмери.

Так больше продолжаться не может, обтер губы салфеткой, смежил веки: озеро, по глади прыгает моторка, внезапный дождь, Сток прижимается лицом к сосне, хвоя налипает на ноги, озноб после купания… Какой телефон

пытался припомнить Сток? Стоит ли придавать значение мелочам? Открыл глаза:

— Чего ты добиваешься?

Стэйси поджала губы, глаза засверкали, румянец заиграл на щеках: гнев украшал:

— Хочу, чтобы ты принадлежал мне!

Эмери сцепил пальцы, поднес к пламени свечей:

— Я не ранчо! Не самолет, не пакет ценных бумаг, не дом!

Стэйси пригнулась к столу:

— Фигляр!

Если бы не десятки глаз, Эмери съездил бы ей по физиономии, с трудом сдержался, примирительно произнес:

— Зачем казаться хуже, чем ты есть?

— Чтобы у тебя был стимул бороться за мое совершенство! Безупречные подруги быстро надоедают.

Эмери скользнул взглядом по голубым головкам цветов, забыл, что слишком приблизил руки к огню, отдернул обожженные пальцы, подул, боль прошла.

— Будут волдыри.

Стэйси не слушала, перешла на крик:

— Ненавидишь меня? Почему? Вы все такие!

Эмери плохо переносил заявления типа «вы все!». Приволок на свою голову! Зачем? Хотел устроить вечер примирения, попытаться в последний раз найти объединяющее. Бесспорно, Стэйси устраивала его лишь под покровом ночи, но объятия не длятся вечно, а время до утех и после, проведенное со Стэйси, напоминало пытку.

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Ушел!? Так просто от меня не уходят!

Эмери знал это не хуже ее. Скандалы на работе при заключении сделок не задевали Патрика, скандалы Стэйси изматывали до одури.

Неприязнь переполняла Эмери — особенная внутренняя дрожь. Старался не встречаться с глазами напротив, старался думать о другом, о других, о временах ушедших и о тех, что наступят, что приближаются, ничем не предвещая появления, как выныривают носы кораблей из тумана, стелющегося над гладью залива. Бессилие и злоба, как две крест-накрест сколоченные доски, на которых Стэйси распинает методично, умело, каждый раз с все большим наслаждением.

Эмери, в отличие от Стока, не решался топить неприятности в выпивке, понимая: похмелье приносит страданья и лишь запутывает все, отдаляя разрешение.

Настроение Стэйси менялось стремительно, подобно ветрам над заливом: холодные — на теплые, порывистые — на упругие или едва шевелящие. Стэйси положила ладонь на руку Эмери: теплая сухая кожа, сквозь поры будто перекачивались ласка, кротость, готовность к самопожертвованию. Эмери не обладал таким совершенным даром смены масок и, как каждый обделенный, восхищался и ловил себя на неприязни к наделенному. Гнев не утихал. Эмери знавал эту стадию отношений — зыбкую, предвещающую неминуемый разрыв.

Стэйси гладила

его руку, губы ее шептали слова утешения и обожания. Эмери казалось, что на него наваливается лихорадочный сон детства, когда жар то ввергал мальчишку в беспамятство, то с небывалой отчетливостью показывал картины невозможные, не встречающиеся в обыденной жизни и оттого пугающие реальностью.

— Ну-у! — Губы Стэйси округлялись, глаза источали тепло и покорность. — Давай мириться!

Эмери поражался: сейчас в ней ни капли фальши, через мгновение не останется ни капли искренности.

— Послушай, прекратим… — начал неуверенно.

Глаза Стэйси округлились, дьявол возобладал, все началось сначала.

Эмери уставал… собственно, решимость продолжать давно истаяла, оставалось одно: рвать, но… без потерь! Не подвергая себя риску, — Стэйси принадлежала к породе женщин, умеющих защищаться, получивших эту способность от рождения сразу и вполне совершенной.

Эмери поднялся… К дому Стэйси ехали в безмолвии. Эмери мечтал: скорее бы вышла, скорее бы увидеть в свете фонарей точеную фигуру, откинутую назад голову, развевающиеся волосы, стремительность, отдающую вызовом и уверенностью.

Машина замерла перед домом Стэйси, девушка не выходила. Эмери вглядывался в лобовое стекло, будто именно там ожидал увидеть нечто чрезвычайно важное для себя. Выключил зажигание, нажал клавишу магнитофона. Стэйси играла привязным ремнем, наматывая черную ленту на ладонь, и тогда ее точеная рука напоминала в полумраке салона лапу боксера в перчатке.

— Что ты там видишь? — ткнула боксерской перчаткой в лобовое стекло.

Эмери промолчал. Стэйси выругалась грязно, обидно, так, как только она умела. Эмери наклонился, нажал ручку дверцы, грубо вытолкнул соседку на тротуар.

— Ты еще пожалеешь! — Вопль заскакал по салону, заглушая звуки музыки.

Сколько раз Эмери слышал эти слова? Десять? Сто?.. Потом наступало примирение, резкость Стэйси забывалась, приглушенная ее ночными шепотами и вздохами. Эмери слишком долго прощал, слишком долго терпел… Выбрался из машины, обогнул капот, привлек девушку, с неподдельным участием, испугавшим и его самого, повинился:

— Прости!..

Стэйси взрывалась мгновенно и прощала мгновенно. Потянула Эмери за рукав к подъезду. Патрик покорно запер машину. Девушка повисла на локте: со стороны счастливее пары и не сыщешь.

— Любишь меня?

— Естественно! — Эмери ужаснулся: во лжи все зашли слишком далеко, так далеко, что, кажется, и возврата нет.

В квартире никого, кроме куклы.

Сток знал это лучше других.

Свет горел во всех окнах и будто обжигал нёбо: Сток ощутил сухость во рту, побежал к подъезду, на приветствие Хуаниты не ответил, помчался по лестнице.

Руки не повиновались, когда Сток пытался вставить ключ в скважину. Ревновать?.. Глупо, и все же… неприятная дрожь заставила вибрировать ключ.