Кукушка

Скирюк Дмитрий Игоревич

А значит, его можно было снять, не отбивая у статуи руку.

Ялка и коротышка Карел спали у погасшего костра. Михелькин стоял на страже. Вокруг царили тишина и мрак. Каменную дверь прикрыли, в склепе сделалось тепло. «Капкан» был восстановлен в первозданной чистоте жуткого замысла и занял своё место у порога. Делать было нечего. Чтоб не заснуть, Михелькин связал из прутьев факел и теперь бродил между двумя рядами статуй, подолгу разглядывая их и вздыхая. Рассматривал он в основном украшения — сами изваяния подгорных королей его мало интересовали. Сперва, конечно, ему было странно видеть эти плоские лица, коренастые фигуры, бороды до колен и всё такое прочее, но вскоре он привык. Народец и народец — две руки, две ноги, одна голова… а остальное не суть важно. Высечь можно что угодно, хоть чудовищ, хоть химер. Что он, статуй, что ли, не видал? В ином соборе показистей будут. Другое дело золото.

С первой минуты, как только Михель увидал это великолепие, он сразу задумал прихватить какую-нибудь золотую безделушку или самоцвет. Карел-с-крыши это злонамерение распознал и строго пригрозил, чтоб Михель этого не делал. Он был сердит до безобразия, ругался и размахивал кинжалом; Ялка встала на его сторону, и Михелькин для виду согласился, а про себя решил тайком попробовать и положился на авось. Как только все уснули, Михель принялся за дело, торкнулся туда, сюда — и отступился: украшения сидели на удивление крепко. То ли двараги обладали каким-то секретом обработки камня, то ли украшали статуи уже на месте, то ли знали, как соединять края металла незаметно. Во всяком случае, свои сокровища подгорный народец отдавать за просто так не собирался. Пояса и перевязи, впрочем, были с пряжками, которые вполне можно было расстегнуть, но пояс — вещь заметная: сними — и спутники сей час поднимут крик. Браслет или кольцо — другое дело. У иных браслеты были на запястьях и локтях, по две-три штуки, тонкие и толстые, на всякий вкус и цвет — поди запомни сколько. То же самое и перстни. Можно было попытаться свистнуть парочку-другую, но, как говорилось выше, большинство из них вросло в камень и сниматься не хотело. Наконец Михелькин наткнулся на этот браслет с разъёмом и теперь стоял в молчаливом раздумье: брать или не брать. Факел потрескивал, бросая на суровое каменное лицо оранжевые блики.

* * *

Девушка была жива и даже относительно здорова. Судя по всему, и с ребёнком тоже было всё в порядке. Это радовало. Всё прочее огорчало. Положение было незавидное: находились они где-то под землёй, а Михель числился теперь предателем и дезертиром, при поимке его ждала в лучшем случае виселица, а в худшем — она же, только с предварительными пытками. Конечно, можно было снова сдать монахам девушку, но уж тут Михель решил твёрдо: ни за что. Ялка, если и поверила ему, виду не подала. Карел был настроен против, сгоряча даже хотел зарезать Михеля или прогнать, но Ялка заступилась за него, и Карел сдался. Кровожадность его, впрочем, наверняка была больше показная, нежели серьёзная: Михель очень сомневался, что тот смог бы кого-то убить, хоть поначалу и струхнул. Но Ялка почему-то доверяла этому уродцу. «С волками жить — по-волчьи выть», — рассудил Михелькин и безоговорочно принял лидерство маленького человечка. Всё это попахивало бесовством, но Михель в некотором смысле уже понял, что у всего в этом мире есть как минимум две стороны, а люди склонны ошибаться. Он вспомнил, как полз в узком земляном проходе, как сдирал ногти, разгребая завалы, ибо не было никакой возможности развернуться, как задыхался и отмахивался от крыс, и снова содрогнулся. Ни за какие деньги он бы не согласился повторить этот путь! Хотя, если подумать…

Взгляд его опять остановился на браслете. Карел обещал завтра к вечеру вывести их на поверхность. Но даже если так, что дальше? Им предстояло идти по стране. Куда? Михель об этом раньше как-то не задумывался. Наверное, на север, к реформатам, в те провинции, которые уже под властью Молчаливого… Но как? Кругом война, разбой, мародёры, им наверняка придётся прятаться, таиться, выжидать, а ведь надо ещё что-то есть, во что-то одеваться. Наконец беременная женщина — не самый лучший странник: ей потребуются молоко, ночлег, хорошая еда, возможно повитуха. Всё это стоило денег. У Михелькина их не было. Вряд ли они были и у маленького негодяя в грандиозных башмаках. О девчонке и вовсе говорить нечего. Так что же делать? Браслет был самое то. А если учесть, что гномы, по легендам, обожали чистые металлы, а не фальшивые сплавы, вроде орайде или симилора… нет, это наверняка настоящее золото, чище пистольного и дукатного. А ещё камни! Михель аж вспотел. Если удачно продать, можно будет жить и путешествовать втроём не меньше месяца, может, даже раздобыть повозку. Когда наступит время оправданий, они будут уже далеко. Михель был уверен, что ему удастся переубедить Ялку.

А всяким идиотам с крыши, которые пугаются собственной тени, можно и не говорить об этом вовсе.

Михелькин решился, укрепил факел в трещине скалы, подлез под руку изваянию и, щурясь, принялся исследовать застёжку. К его несказанной радости, замочки оказались сколь надёжны, столь же и просты. Михель поддел в одном месте, в другом, подковырнул ножом, после чего драупнир раскрылся, как ракушка, и упал в подставленную ладонь. Михелькин, простой крестьянин, в чьих руках никогда не бывало столько золота сразу, не рассчитал усилия и с непривычки чуть его не уронил, но удержал. Поднял повыше к свету факела и едва не рассмеялся от восторга и облегчения.

Вот и всё! И нечего было бояться. Нет никакого страшного проклятия — ни грома с молнией, ни горного обвала, ни потоков воды, — ничего!

Михелькин завязал трофей в тряпицу и спрятал под рубахой, чтобы чувствовать нутром. Попрыгал, проверяя — вылетит, не вылетит, — и снова поразился: какой же силой отличался маленький народец, если мог носить такую тяжесть на запястье! Он озадачился: не посмотреть ли снова — вдруг найдётся ещё парочка подобных штук, и уже двинулся вперёд, да вдруг почувствовал, что зацепился полою рубашки. Он рванулся раз, другой, потянулся пощупать… и тут вдруг на плечо ему легла чья-то рука. Легла — и придавила к полу тяжеленной хваткой. Холодея сердцем, Михель обернулся и столкнулся взглядом с белёсыми глазами старого седого гнома, что стоял на пьедестале там, где раньше была статуя.

— Ай-халту, хагг. — спокойно произнёс гном, глядя на человека сверху вниз. Голос у него был густым, утробным, с хрипотцой; окажись такой у человека, с ним бы не хотелось спорить. — Ай-халту.

К стыду своему, Михелькин ударился в самую чёрную панику: завизжал и завертелся, как пескарь на крючке (впрочем, с таким же успехом: гном держал его крепко). Со стороны костра послышался крик Карела: «О нет! Нет!» Тем временем дверь склепа с грохотом захлопнулась, затем, ещё с большим грохотом упал медный таз.

— Зачем ты это сделал, зачем!

Михелькин обернулся на крик, увидел взгляд девушки — испуганный, усталый, полный безнадёжного отчаяния и опустил глаза. Стало тихо. Но не только Ялка на него смотрела: все взгляды были сейчас устремлены в его сторону.

— Я… я хотел как лучше… — прошептал он. Украденный браслет выпал у него из-под рубашки и со звоном упал на каменный пол.

Дальше события понеслись как во сне — то быстро, то медленно, но главное, никто ничего не соображал. То есть не соображали Ялка и Михелькин. Карел выскочил вперёд и попытался объяснить, договориться, жестикулируя и путая слова, но все его попытки оправдаться были безуспешны.

— Что ты там лопочешь? — поморщился ограбленный гном, переходя на людское наречие, — Коль не ведаешь тонгорина, реки на вестроне, ты, человеческий заморыш, полукровка, жалкое подобие тангара!..

Понеслось… До этого момента Ялка его понимала (и Михель тоже), потом пошли ругательства. Старый гном говорил то ли на старом галльском, то ли на каком-то другом языке — варварском наречии, которое наверняка было в ходу среди людей лет триста тому назад. Казалось, этот диалект состоит из перемешанных фламандских, германских, скандинавских слов, звучавших на французский лад, — всё было узнаваемо, но очень непривычно, да и значение многих слов наверняка за это время поменялось. Девушка понимала с пятого на десятое, но это было лучше, чем гортанный хрип, который гном так гордо назвал «тонгорин». Карел и здесь оказался не на высоте.

Вконец ошалевший Михель сидел на полу и пытался вспомнить всё, что знал об этих существах. Язык не поворачивался назвать ожившего гнома «истуканом» или «статуей». Да, его кожа была серого оттенка, мало отличаясь в этом смысле от камня, он двигался медлительно, рывками, только это, верно, было следствием столетней неподвижности. Что да, то да — гномы всегда были немножко големами, и теперь можно было убедиться в этом воочию.

Тем временем старый гном вроде как выдохся. Он уже не говорил, не ругался — просто сел на опустевший постамент и молчал, задумчиво глядя то на парня, то на девушку.