Кукушка
Шрифт:
Викинг помрачнел и отвернулся, стиснув зубы.
— Поганые дела, — ответил он. — Я не хочу об этом говорить. Мой брат попал в беду: церковные собаки обвинили его в ереси, а король поверил. На него повесили огромный Долг, хотели испытать лумхорном. Я был в фактории у московитов, в Новгороде, и узнал об этом слишком поздно. Когда я приехал, Торкель уже был в тюрьме. Я помог ему освободиться, свёл, с кем надо, счёты, но все сбережения ушли на подкупы. Я заложил даже свой кнорр. Не было никакой возможности выбраться. Хорошо, приятель надоумил — я сыграл у Бурзе на тюльпанных луковицах; два раза выиграл, один раз проиграл, но всё равно остался в прибыли. Только так… Я дважды посылал письмо и деньги с верными
Старый мостовщик покачал головой.
— Они ничего не получали, — с горечью сказал он. — Ничего. Должно быть, ваших людей убили гёзы или наёмники. Они вернулись? — Варяг не ответил, и Корнелис покивал головой: — Смута в стране. Смута.
Яльмар топнул, плюнул на воду, сжал кулаки и выругался по-норвежски.
— Ну что за гнусные настали времена! — в сердцах воскликнул он. — Разве Один допустил бы такое? Разве допустил бы?
Корнелис вздрогнул и перекрестился, но смолчал.
Шли минуты. Великан-северянин не двигался, стоял: о чём-то размышляя. Лица прочих мореходов были хмурыми, движения — неторопливы. Все что-то делал». Кто-то проверял весло, другой перешнуровывал сапог, ещё один — худой и долговязый — передвигал по палубе мешки, выравнивая крен. На кнорр уже закатывали последние бочки. Не было ни зубоскальства, ни веселья, никаких «Чего мы ждём? «Ну скоро ты?» и прочих возгласов, обычных для торговцев и мореходов. Старик Корнелис поглядел на одного, на другого и ощутил холодок: на кнорре не было команды — была дружина; эти люди в любой момент готовы были взяться за оружие.
Кружили чайки. О сваи билась мелкая волна, колебля зелёные бороды водорослей. Пахло гнилью и холодной водой. Солнечное небо помаленьку затягивали облака. Темнело. На пристани оставались ещё пара штук сукна, мешки с углём, какие-то корзины и прочая разнотоварная мелочь.
— Оставьте их, — махнул рукою Яльмар. — Пусть эти заберут себе. Корнелис, возьми сукна — сошьёшь себе новый кафтан взамен этого… гнилья.
— Благодарствую, — Обветренная старческая рука со вздувшимися венами машинально запахнула разорванный ворот. — А вы, стало быть…
— Алоизу… где похоронили?
— Здесь. На кладбище, у церкви.
— Ты покажешь мне её могилу?
Корнелис кивнул:
— Покажу.
Паук пошевелил жвалами и приблизился. Оказывается, это довольно страшное зрелище — когда паук вот так идёт к тебе и шевелит серпами челюстей, с которых капает зеленоватая слюна. Просто в обыденной жизни люди этого не видят, ибо слишком велика разница в размерах. А был бы тот паук размером, например, с собаку или с крупную овцу, это увидал бы каждый. Ага. Увидел бы и испугался. До икоты, до одури, до мокрых штанов. А может, даже до смерти.
Этот паук как раз таким и был.
Травник нервно проглотил слюну, переменил стойку, отступил назад. Рукоять меча скользила от пота. Не отрывая взгляда от противника, Жуга вытер о штаны сперва одну ладонь, потом другую, перехватил меч поудобнее и стал ждать.
Когтистые мохнатые ноги царапнули пол. В движении этом не было ни злобы, ни агрессии, лишь воля и сноровка опытного хищника. Очень опытного… Чёрные бусинки глаз смотрели на добычу, и в каждом при желании травник мог разглядеть своё отражение. Желания, правда, не было. Коричнево-серая, в белёсых крапинах, шкура твари оставалась неподвижной. Жуга всё время задавался вопросом, как паук дышит, если ни брюшко, ни грудь, ни голова почти не движутся… Яд и пламя, нельзя отвлекаться! Но разве он виноват, что даже в такую минуту любопытство испытателя в нём берёт верх над рефлексами бойца?..
Меч, принесённый Теллы, был тяжеловат — Жуга к такому не привык, но выбирать не приходилось. Паук тем временем шагнул туда-сюда, слегка
Панцирь на паучьих лапах очень прочный. Лезвие скользило и вреда не причиняло, но Жуга сумел отбить атаку и получил некоторый простор для манёвра. Паук развернулся, словно на шарнирах, зашипел и снова двинулся вперёд.
Чем же он шипит? Или это задние лапы волочатся по полу… Аристотель писал, что у паука нет сердца как такового, а есть лишь несколько сердечных сумок, из коих одна главная, а несколько — второстепенные, и расположены они не как у человека или зверя — в левой стороне груди, а на спине, вернее — сверху, под брюшком, там, где обыкновенный крестовик несёт свой крест… Впрочем, тот же Аристотель написал, что у мухи четыре ноги, и большинство учёных мужей до сей поры не подвергают это утверждение сомнению. Хотя любой мальчишка, который умеет считать… Чёрт, чёрт!
Лапы ударили, травник едва успел увернуться. В любом случае поздно гадать, прав великий грек или не прав, — выбора уже не остаётся. К тому же в прошлые разы этот приём вполне срабатывал, хотя у травника ни разу не было возможности проверить, в сердце он попал или не в сердце-Яд и пламя, ну почему эти эльфы так ненавидели пауков?!
Финт, вольт, удар… опять удар… отбивка, выпад, два шага вперёд… Рискованно, но по-другому не получится (во всяком случае пока не получалось). Чёрные челюсти клацнули в двух дюймах от лодыжки травника, Жуга подпрыгнул, закрутил мечом, ударил вниз и чуть вперёд: отчасти — чтобы удержать равновесие, отчасти — надеясь зацелить противнику глаза. Сработало. Меч самым кончиком царапнул чёрную лаковую бусину, паук сдал влево и зашарил лапами, на краткое мгновение потеряв врага из виду. Этого вполне хватило, чтоб запрыгнуть ему на спину, перехватить меч и два раза вонзить его в узор на брюшке. Оба раза — глубоко, как только позволили клинок и рукоять; иначе не достанет.
Паук задёргался, загарцевал, потом вдруг развернулся и припустил вдоль стен, отчаянно работая лапами. Разрезы закипели белым. Преодолевая отвращение, Жуга вонзил меч в третий раз, оставил его в ране и обеими руками вцепился в основания паучьих задних ног. Сейчас главным было просто удержаться, не попасть под эти ядовитые серпы… каких-то полминуты… может быть, минуту… или две…
Вскоре всё было кончено. Травник расцепил сведённые судорогой пальцы, слез, с усилием выдернул меч и на всякий случай отступил. Голова была пустой и тяжелой. Как всегда, остался только слабый интерес — что было бы, случись ему не победить, а проиграть?
Руки подрагивали. Болели плечи и колено. Травник грустно усмехнулся: «Сдаю».
Некоторое время мёртвая туша паука лежала неподвижно, поджав суставчатые ноги и бессмысленно таращась в потолок всеми своими глазами и глазками, потом воздух вокруг задвигался, как в жаркий день над раскалённым камнем, подёрнулся неровной рябью, тело начало бледнеть и вдруг… исчезло. Испарилось. Жуга невольно моргнул — глаз всякий раз не успевал поймать мгновение, когда поверженный противник растворялся в воздухе, и веки дёргались непроизвольно, словно где-то рядом молот кузнеца ударял в наковальню. Вот только что на полу лежало растопыренное тело. Миг — и его уже нет. Только слизь, зазубринки на лезвии и долгие, глубокие царапины в полу, да тело ноет от ушибов и усталости.