Кукушка
Шрифт:
— Однако же как крысы распоясались. — Он покачал головой. — Негодные твари! Или это весна на них так действует? Что-то раньше за ними такого не водилось, не припомню я такого: земли здесь болотистые, крысы их не любят, а тут… Как нагнало откуда. Не было б чумы…
Дохнуло ветерком, подвальная дверь негромко хлопнула, и келарь обернулся: — Кто там?
— А? — Из темноты в круг света, словно привидение, просочился брат Арманд. — Это я. Я это. Звали?
— А, весьма кстати. — Келарь посветил на полки. — Видишь, какие дела? Наведи здесь порядок, вот тебе помощник — подметите и переложите сыр повыше. И не вздумайте кусить хотя б один: мои глаза уже не те, но я ещё смогу отличить людские зубы от крысиных!
— Не извольте беспокоиться.
— Как раз таки изволю. Всё, я ухожу. Вот тебе, Арманд, ключи и лампа. Я потом приду, проверю.
Для верности ещё разок пересчитав сырные круги, брат Гельмут развернулся в узком пространстве между полками, мешками и корзинами и вышел вон. Помощник келаря и послушник остались одни,
Выждав с полминуты, Арманд вразвалочку прошёл до бочек с яблоками, выбрал пару штук побольше и потвёрже, от одного откусил сам, другое бросил послушнику. Тот поймал и недоверчиво уставился на яблоко в руке, словно не зная, что с ним делать.
— Чего скосорылился? — подначил Арманд. — Или не по скусу? Жри давай, не морщись.
— Так не велено же…
— А ты не говори, что брал, никто и не заметит. Догрызай. И давай работать.
Примерно час, пыхтя и отдуваясь, оба перекладывали сыр и ветчину с одних полок на другие и укрывали их мешковиной, потом решили сделать передышку и уселись на мешках с луком, составленных в углу.
— Раз уж аббат послал тебя сюда, благодари бога и учись, — наставлял молодого монаха брат Арманд. — Не будь дураком, лови момент, смотри, запоминай. А то келарь — должность хлебная. Вот как загнётся старый Гельмут, как я ему на смену заступлю, так, может… это… и о тебе не забуду. А? Смекаешь? — Тут он вдруг согнулся и зашарил под мешками. — Где-то у меня тут… куда же я… А, вот она!
Послушник вытаращил глаза: в руках у брата Арманда была жестяная кружка, помятая и грязная, но вполне пригодная для дела, — Во! Идём-ка.
Гуськом два прохиндея прошли вдоль бочек и остановились возле крайней. Брат Арманд подмигнул приятелю, отвернул кран, нацедил вина, сделал добрый глоток и протянул кружку послушнику:
— На, хлебни разочек.
— Так пахнуть же будет!
— Ничего, лучком закусим — отобьёт. Да и всё равно скоро трапеза, никто не различит. Пей, дурачина, время идёт.
Аристид наконец решился и, как пловец в холодную воду, погрузился носом в кружку. Арманд понимающе ухмыльнулся:
— Что, хороша водичка? То-то же, хе-хе…
Послушника медленно, но верно развозило.
— А вы… ик!.. Вы всегда тут пьёте? — с пьяной непосредственностью спросил он. — А то мне брат Гельмут жаловался, что вы кран… ик… Что кто-то краник плохо закрывает…
— Краник? — рассеянно переспросил Арманд, водя взглядом по стенам и догрызая яблоко. — Эта… Какой краник? Не, парень, это не я. Это он, должно быть, сам открывается — от сырости или ещё чего-нибудь. А может, Гельмут сам чего недоглядел или нарочно врёт, тебя пугает… Эх ты: подавился! Дай по спине похлопаю… Ага. И не пугайся так: это он нынче из себя святошу строит и орёт на всех, грехи замаливает, а в молодости был о-го-го какой пройдоха — даже в наёмниках служил, лет десять протазаном отмахал, да и потом, в монастыре, пожрать был не дурак, и табачком баловался, и пил, как кларикон прости господи. Ты это… кружку-то отдай. — Он забрал у парня вожделенную посудину и заглянул внутрь: — Эх ты, всё выжрал! Однако силен ты, братец. Ладно, давай я ещё нацежу.
После второй кружки каменные своды подвала стали казаться послушнику намного уютнее, нежели раньше, а после третьей даже плесень на стенах и бочках приобрела какие-то приятные формы и оттенки. Через подвальное окошечко снаружи доносились приглушённые голоса и бодрое «жик-жик» двуручной пилы. Брат Арманд, как глухарь на току, заливался вовсю, сбиваясь с французского на латынь, а с латыни — на фламандский. Подобно брату Гельмуту, он сетовал на крыс, нахваливал вино и поучал приятеля, как половчее отрезать куски от сыра и после разворачивать головы надрезами к стенке, чтобы не было заметно. Учение было полезное, что и говорить, только юноша почти не слушал и думал о своём, в основном — о бараньих ушах с репой, которые должны были подать к обеду. Взгляд его сделался нечётким, Смаргивая сон с ресниц, послушник Аристид, как сытый кот, баюкал мрак над злополучной крайней бочкой, и постепенно ему стало казаться, что темнота в этом углу как будто идёт пятнами и обретает очертания; а ещё через мгновение он явственно увидел, что на бочке восседает маленький и очень толстый человечек в клетчатых штанах, нелепой шляпе и с огромной кружкой в руках, плюс ко всему — совершенно босой. Под изумлённым взглядом Аристида человечек отхлебнул из кружки, вытер губы рукавом и в свою очередь уставился на послушника.
— Как тебя звать? — вдруг спросил он. Аристид с перепугу чуть не обмочился.
— А… Аристид… — еле выдавил он и испугался собственного голоса. Сил не было даже чтоб перекреститься. Он скосил глаза на брата Арманда, но тот как будто ничего не заметил — как сидел и бубнил себе под нос, так и продолжал сидеть и бубнить, все больше хмелея.
— Завтра же уходи отсюда, — сказал человечек и снова отхлебнул из кружки. Почесал голое пузо, скривился, погрозил послушнику пальцем: мол, завтра же, понял?
И медленно растаял в воздухе.
Пока парнишка размышлял, что это значит и не сказать ли келарю, колокола у них над головами зазвонили к обедне. Оба засуетились, сгрызли по луковице и поспешили наверх, таща в руках наполненные кувшины, дверь за ними захлопнулась, звякнули ключи, и в подвале снова воцарились темнота и тишина.
И только самое чуткое ухо смогло бы различить еле слышный прерывистый звук. То снова капало вино из крайней бочки.
У каждого времени года особый запах, с этим не поспоришь. Всякий человек переживал такой момент, когда летом однажды встаёшь поутру, распахиваешь окно или выходишь прогуляться, и вдруг запах прелых листьев и травы, земли, промокшей под дождём, и прочая необъяснимая смесь ароматов яснее ясного даёт понять: всё, лето кончилось, настала осень. Глаза и уши могут обманывать — ещё тепло, ещё не облетели листья и не собран урожай, но запахи не могут лгать. А после так же, по внезапной стылости в носу, по запаху твердеющей воды вдруг понимаешь; всё, теперь конец и осени — зима напоминает о себе. Потом весна придёт, и снова первым известит о ней не солнце, не ветер и не ласточки, а терпкий запах тающей смолы, нагретых досок, подсыхающей земли и пробивающейся зелени, а после наступающее лето щекотнёт в ноздрях полынным ароматом трав, цветов, дорожной пыли, застоявшейся воды и конского навоза. А потом всё повторится сначала, и так, наверное, будет раз за разом до тех пор, пока не умрёшь.
А после будет без тебя.
Пыхтя и отдуваясь, Фриц еле поспевал за господином кукольником, поддерживал мешок и размышлял, что, наверное, и у каждого времени суток есть свой запах, по которому вот так же безошибочно и просто можно распознать, когда взошло солнце, когда пора обедать, а когда — ложиться спать. С утра в окно тянуло туманом и мочой, креветками и рыбой с рынка, свежим хлебом из пекарен и вонючей копотью от ворвани, перегоревшей в фонарях. Днём город наполняли запахи пряностей, смолы и кислых кож из порта, пива и пивного супа, растопленного сала и тележной смазки, мокрого сукна, навоза, убежавшего молока и торфяного дыма из кухонных труб. Но вечерний Брюгге пах совсем иначе. Лавки к этому времени уже все закрывались, а таверны и пивные погребки предлагали горожанам и приезжим знаменитое брюжское пиво, закуски и неизменную трубочку с добрым амстердамским табачком. Эти запахи смешивались с перегретым воском и ладаном из церковных врат, с духами проходящих модников и вертопрахов, с нечистым духом нищих и бродяг, образуя дикую смесь на грани между ароматом и зловонием. От бесчисленных лотков тянуло раскалённым маслом для лепёшек koeke-bakke, рыбой, печёными яблоками, подогретым вином, жареной свининой с перцем, пирогами с цаплей и горячими вафлями, а от каналов — деревянной гнилью свай, смолой от лодочных бортов, улитками и влажностью зелёной, зацветающей воды. От стен тянуло старой краской и нагретой штукатуркой, мостовая пахла мусором: помоями и мылом, а распахнутые окна — подгоревшим ужином, увядшими настурциями в ящиках, просохшим тюфяком и прочим, прочим, прочим — всем, чем пахнет город и что никогда не удаётся до конца распознать, но всегда безошибочно узнаётся.
Фрицу очень хотелось есть. Желудок, приятно озадаченный вчерашним пиршеством, настойчиво требовал продолжения. Но как раз поесть они и не успели, лишь малышке Октавии позволили перехватить кусок лепёшки с мёдом и выпить кружку молока. Перед уходом из гостиницы Карл Барба порывался закупить провизии, но их новый знакомый отговорил его, оправдываясь нехваткой времени.
— Нет, нет, господин сицилиец, — мягко, но решительно сказал он, когда Карл-баас вознамерился спуститься вниз. — Негоже упускать момент, когда дневная стража уже устала, а вечерняя ещё не заступила. Вы и так переполошили полгорода. Скорее собирайтесь и пойдёмте. Берите только самое необходимое: одежду, что на вас, и кукол. Остальное не нужно.