Култи
Шрифт:
Меня продали, потому что я кое с кем дружила. У меня перехватило горло, и я икнула. Не плачь, не плачь, не плачь. Не смей, Сал. Не смей, блядь.
Мне удалось продержаться тридцать секунд, прежде чем очередная икота всколыхнула верхнюю часть моего тела. За ней последовала еще одна, а затем другая. К пятой я сгорбилась и прижала ладони к глазам. Я почти никогда не плакала. Когда была расстроена, я занималась разными делами, чтобы отвлечься от того, что меня беспокоило. Мама как-то сказала мне, что в жизни
Сидя на краю ванны, я действительно пыталась убедить себя, что продажа — это еще не конец света. Я пыталась убедить себя, что не должна принимать это близко к сердцу. Это просто бизнес, и иногда с игроками такое случалось.
От этого я заплакала еще сильнее.
Я была идиоткой. Тупой гребаной идиоткой.
Когда я думала о том, как Култи взыскивает долги, чтобы заставить игроков прийти в мой лагерь или покупает детскую обувь, или как он обнял меня, это только ухудшало ситуацию. Я плакала, как ребенок, большой молчаливый ребенок, который не хотел, чтобы кто-нибудь услышал его.
— Schnecke, ты... — голос Култи резко оборвался.
Вспоминая, я поняла, что не слышала, как он вошел, потому что он не постучал. Он просто ворвался, сунув свою большую голову в ванную, будто не было никакого шанса, что я могла сидеть на унитазе и делать что-то, что он не хотел бы увидеть. Я была застигнута врасплох и не смогла приглушить следующий всхлип или попытаться скрыть его.
Я не заметила ужаса на лице Култи, когда он вошел и закрыл за собой дверь. Я не видела, как он опустился на колени или положил свои руки на мои, опустив голову так, что его лоб прижался к моему.
— Schnecke, — сказал он самым нежным, самым ласковым тоном, который я когда-либо слышала. — В чем дело?
— Ни в чем, — с трудом выдавила я. Меня трясло, а верхнюю часть тела сотрясали беззвучные всхлипывания.
— Прекрати врать и скажи мне, почему ты плачешь, — приказал он, подавшись вперед и погладив меня по спине своей большой рукой.
— Я не плачу.
— Ты самая худшая врушка, которую я когда-либо встречал. — Он потянулся, чтобы погладить меня по плечу. — Почему ты расстроена?
Каждый раз, когда он спрашивал у меня что-то, я каким-то образом умудрялась плакать еще сильнее. Мое тело сотрясалось еще сильнее, я издала настоящий возглас:
— Это глупо.
— Это более чем вероятно, но все равно скажи мне, — мягко произнес он.
Я не могла отдышаться.
— Они... собираются... продать... меня, — прорычала я, будучи охренительно униженной.
Немец не прекратил гладить меня по плечу успокаивающими кругами.
— Кто тебе сказал?
— Франц, — сказала я, но на самом деле это звучало скорее как «Франц-а-а-ах».
Что-то быстрое и злобно звучащее по-немецки вырвалось из его рта, будто он выплюнул самое страшное проклятие.
—
— Нет. Он бы ничего не сказал, если бы не был уверен, — подтвердил он.
Мое сердце и моя голова прекрасно понимали, что знаки уже были.
— Гарднер предупреждал меня, но я не послушала, — сказала я. — Это так глупо. Извини. Я знаю, что это не конец света, и это так стыдно, но я не могу перестать плакать.
Здоровенный немец, в которого я была влюблена с детства, обнял меня. И он шикнул на меня. Буквально сказал:
—Тс-с-с. — Потом прижал меня чуть ближе и сказал мне на ухо: — Перестань плакать.
— Я не могу, — заскулила я, наверное, впервые за последние десять лет.
— Можешь и перестанешь, — нежно сказал он. — Не могу себе представить, что ты сейчас чувствуешь.
Конечно, он не мог. Его никогда не продавали против его воли, а если и продавали, то только ради лучшей позиции и больших денег. Для меня это было все равно, что быть брошенной. Использованной. Выброшенной.
— ...но ты лучше этого. Через два года ты будешь благодарить их за то, что они были такими тупицами…
Его ободряющая речь не помогала.
— Я отдала им лучшие годы своей жизни, — возможно, я причитала, но надеялась, что нет.
— Нет. Ты еще даже не достигла пика своей карьеры.
Я была безутешна. Рейнер Култи говорил мне, что мои лучшие годы только впереди, но от этого я не чувствовала себя лучше.
— Тако. Остановись. Прекрати немедленно, — потребовал он серьезным тоном.
Я не могла. Я могла лишь думать о том, что Хьюстон — это то место, где я хотела быть. Это место, которое я сделала своим домом. Если бы они сначала спросили меня, не хочу ли я играть где-нибудь еще, это было бы одно, но эти тайные сделки проводились с теми игроками, от которых пытались избавиться так, чтобы они не впали в ярость.
Из моего носа текли сопли, и это заставило Немца раздраженно фыркнуть и крепче обхватить меня руками, словно он стал моим щитом от всего мира.
— Я знаю, что это моя вина, и, клянусь, я все исправлю, — пробормотал он с тем сильным акцентом, в который мне хотелось завернуться.
— Это не твоя вина, — сказала я приглушенно, прежде чем передумать. — Я нисколько об этом не жалею. Это их вина, что они такие тупые. Я всегда делала все, что они от меня хотели. Я командный игрок. Я неплохо играю. Рано прихожу на тренировку и задерживаюсь допоздна, и вот как они мне отплатили? Пытаясь отправить меня в гребаный Нью-Йорк? Где я, вероятно, никогда больше не смогу играть?
Я села, нисколько не заботясь о том, что наверняка выглядела как один гигантский беспорядок, шмыгнула носом и посмотрела на своего друга. Я чувствовала на своих плечах тяжесть сотен галактик, чувствовала, что мои мечты вот-вот ускользнут. Я понимала, что слишком драматизирую, но вот это все было уже чересчур.