Культура заговора: от убийства Кеннеди до «секретных материалов»
Шрифт:
Нетрудно заметить, что сюжеты телесного хоррора стали более прямолинейными и более точными по той причине, что тело стало играть более заметную роль в образах современной американской культуры. Но причины того, почему за последние два десятилетия тело и его ужасы стали так важны и их значимость продолжает возрастать, совсем не очевидны.
Одна из набирающих популярность интерпретаций широкого распространения микробофобных образов тела — это появление новых болезней, начиная со СПИДа и заканчивая вирусом Эбола. Неудивительно, что мы окружены кошмарными сценариями проникновения в тело, продолжают сторонники этой точки зрения, ведь эти болезни вызывают ужас на самом деле. Хотя в этом здравомыслящем утверждении, без сомнения, много истины, все же оно искажает более масштабную картину. ВИЧ не столько породил призрачные страхи перед заражением, сколько появился на общественной сцене уже сформированным под воздействием свойственных Америке гомофобии и расизма. [402] Более того, возникновение новых болезней (и живучесть старых) необходимо рассматривать на фоне явного провала техноутопической надежды на антибиотики, которые должны были избавить человечество от серьезных инфекционных заболеваний, а также неудавшихся кампаний типа никсо-новской борьбы с раком. [403] Кроме того, увеличившаяся наглядность болезни в какой-то мере стала результатом новых медицинских технологий демонстрации изображений, которые поразительным образом делают явным жуткий, вызывающий отчуждение ужас протекающих в теле и прежде скрытых от глаз человека процессов.
402
Саймон Уотни приводит
403
В статье «The Killers All Around» // Time, 12 September 1994, 50–57, Майкл Д. Лемоник пишет о том, что «новые вирусы и устойчивые к лекарствам бактерии отменяют победы человека над инфекционными заболеваниями», в результате чего «эпоха антибиотиков уступает место эпохе тревоги по поводу болезни».
Телесной паники бросается в глаза, и это не просто отражает появление каких-то новых болезней или наглядность уже существующих. Она также порождена (по недосмотру или из-за циничной лжи) новыми тревогами со стороны огромной индустрии здравоохранения и нью-эйджевских движений, заботящихся о продаже новых товаров — начиная с инструментов, позволяющих определять присутствие радона в доме, и заканчивая устройствами для измерения содержания холестерина. Хотя торговцы змеиным жиром, наживавшиеся на народных страхах, которые они же первые и распускали, в Америке появились давным-давно, в последние годы эта традиция возрождается в небывалом масштабе в сфере поддержания телесного здоровья. [404]
404
В работе «The Gospel of Germs: Men, Women, and the Microbe in American Life» (Cambridge: Harvard University Press, 1998) Нэнси Томе утверждает, что с обращением к таким идеям и продуктам нью-эйджа, как «воздухоочистители, влагопоглотители, испарители» и т. п. Америка вернулась к знахарству XIX века (263). Однако на этот раз далеко не ясно, являются ли страхи, скажем, по поводу коровьего бешенства или генетически модифицированных организмов параноидальными или они на самом деле оправданы. Без взгляда в историческое прошлое в некоторых случаях трудно понять, какая сторона рациональности здесь работает. И действительно, суть бесконечно сложных отношений риска на протяжении бесконечно долгих периодов времени как раз и заключается в том, что мы не знаем, насколько далеко простираются гарантии исторического анализа. Однако это не значит, что на «альтернативные» взгляды «нью-эйджа» можно положиться в большей степени. Как указывает Эндрю Росс, альтернативные убеждения так называемой «эры Водолея» не обязательно являются радикальными или устойчивыми сами по себе, не в последнюю очередь потому, что их методы, допущения и утверждения сильно переплетены с наукой мейнстрима, которую они стараются отвергнуть: Ross. New Age — A Kinder, Gentler Science? // Strange Weather: Culture, Science, and Technology in the Age of Limits (London: Verso, 1991), 15–74.
Хотя о недостатках современного американского питания можно было бы говорить долго, характерный для последнего десятилетия рост индустрии пищевых добавок (большей частью неконтролируемый) производит глубокое впечатление: знаете, следует волноваться, если их можно купить на каждом углу. Заявления о том, что какой-то продукт полезен для здоровья, в середине 1980-х годов стали обычным делом, напоминая об эпохе патентованных лекарств. Пищевая промышленность при этом переживала процесс дерегуляции, начавшийся после поворотного судебного дела, которое рассматривалось в 1984 году и было связано с хлопьями All-Bran, выпускаемыми компанией Kellogg. Тогда производителю продуктов питания из злаков разрешили рекламировать пользу для здоровья, которую, как предполагалось, приносит его продукция [405] Еще одним примером отражения и (почти конспиративистского) порождения новых тревог вокруг образа тела и здоровья является внезапное появление и успех журналов, пишущих об образе жизни мужчин. Хотя можно допустить, что эти журналы помогли побороть заговор молчания вокруг «мужских проблем», — импотенции и рака простаты, например, — следует также признать, что они являются логическим расширением насыщенного женскими глянцевыми журналами рынка. Точно так же феноменальный рост производства бутилированной воды (в 1987–1997 годах объем продаж бутилированной воды в Соединенных Штатах увеличился на 144 %) можно лишь отчасти объяснить отдельными случаями заражения коммунального водоснабжения (например, случившегося в 1993 году в Милуоки, когда 69 человек погибли и более 400 тысяч пострадали от попадания в воду криптоспоридия* [406] ) или общим сдвигом вкусовых предпочтений в сторону нехлорированной воды. Реклама бутилированной воды делает упор на стремлении к чистоте и боязни заражения, несмотря на то, что водопроводная вода, взять хотя бы только показатели безопасности, по-прежнему обгоняет бутилированную. Использование страхов потребителя перед растущим загрязнением самого важного для жизни товара приносит много денег — и вот уже пепси и кока-кола пробуют свои силы в этом очень выгодном мероприятии. [407]
405
Cм. Michelle Stacey. Consumed: Why Americans Love, Hate, and Fear Food (New York: Simon & Schuster, 1994).
406
* Криптоспоридия — паразит, который может вызывать инфекцию желудочно-кишечного тракта.
407
Corby Kummer. Carried Away II New York Times Magazine, 30 August 1998, 38 IF, Nicols Fox. Spoiled: Why Our Food Is Making Us Sick and What We Can Do About It (New York: Basic Books, 1997).
Немаловажно, что за последнее десятилетие или около того массмедиа стали уделять гораздо больше внимания вопросам здоровья. Трудно сказать, отразился ли в этом растущий интерес аудитории к здоровью или все дело в эксплуататорском маневре СМИ (и размещающих в них рекламу производителей из области здравоохранения), понимающих, что ничего не продается лучше, чем паника вокруг тела. Недели не проходит без непроверенного сообщения об очередном недоработанном «открытии» в мире медицины, которое позже потихоньку опровергается «революционными» и «важными» данными: соль приносит организму пользу, соль — это вредно; гормональная терапия предотвращает развитие рака шейки матки, гормональная терапия может вызвать рак груди; овсяные отруби предотвращают сердечные заболевания, овсяные отруби оказывают незначительный эффект и т. д. Даже если консервативные критики и преувеличивают мрачную перспективу общей «информационной перегрузки» в условиях киберкультуры, в случае здравоохранения это особенно похоже на правду. Паранойя вокруг тела вырастает не из недостатка медицинских знаний об организме и протекающих в нем процессах (как это могло бы оказаться в прошлом), а от избытка противоречивой и зачастую крайне специализированной информации.
Еще одно объяснение, недавно сформулированное в шутку только на половину, заключается в усиливающемся страхе перед уязвимостью тела, возрастающей в прямой зависимости от старения помешанного на себе и находящегося под влиянием массме-диа поколения бэби-бума. Если продолжить это рассуждение, то получится следующее: раз болезнь и бессилие начинают наступать на тех, чья идентичность основывалась на этике плотских удовольствий, то не удивительно, что вперед вышли образы тела, затевающего заговор против личности. Но за этим отвечающим духу времени наблюдением лежит более убедительное (хотя, возможно, не менее избитое) мнение по поводу перехода от коллективной политики контркультурных радикалов 1960-х к индивидуализму 1980-х и 1990-х годов. Несмотря на то, что историю о радикальных хиппи, превратившихся в яппи, часто используют в качестве замены, иллюстрирующей «провал» 1960-х, тем не менее она помогает символически зафиксировать, как на смену общественной сфере совместных действий пришло частное, коммодифицированное пространство, где господствует здоровье, фитнес и самосовершенствование. Когда главной заботой становятся проблемы здоровья отдельного человека, а не общества, не удивительно, что язык здоровья становится настойчиво морализаторским. Как язвительно замечает Барбара Эренрайх, «как только добродетель исчезла из нашей общественной жизни, она появилась вновь в наших мисках, из которых мы едим хлопья из злаков… и в наших тренировках по расписанию… в нашей воинственной реакции на сигаретный дым, крепкие напитки и жирную пищу». [408] Точнее, помешательство на происходящих в теле процессах в большей степени является интернализацией социальных страхов перед наблюдением и заражением, чем заменой политического личным.
408
Barbara Ehrenreich. The Morality of Musde Tone: Are We Confusing Health with Goodness? // Utne Reader, iVlay/June 1992, 65–68.
Важно отметить, однако, что «культура нарциссизма» (как пророчески назвал ее Кристофер Лэш четверть века назад) сейчас предполагает не просто концентрацию на самом себе, а не на обществе, но навязчивое внимание к самому телу. Начиная с накаченного в спортзале рельефного пресса и твердых ягодиц и заканчивая такой причудой «нью-эйджа» из сферы здоровья, как промывание кишечника, тело, его идеализированное совершенство и вызывающее страх старение, сейчас заботят жителей Соединенных Штатов больше всего. Современные американцы тратят больше на фитнес и косметику, чем на образование или социальную сферу. [409] Можно утверждать, что чрезмерное внимание к внешнему виду не обязательно является признаком нравственной слабости, которой человек потакает, — нападки Лэша на «нарциссизм» нередко звучат слишком нравоучительно. Такая одержимость телом вызвана переходом к основанной на услугах и информации экономике, где имидж решает все, начиная с рекламы продуктов и заканчивая продажей самого себя на рынке труда.
409
Andrew Kimbrell. The Human Body Shop: The Engineering and Marketing of Life (San Francisco: Harper, 1993).
Изменившаяся природа американской экономики — от фор-дистской модели тяжелой индустрии и относительно гарантированной занятости к постфордистской перестройке бизнеса в сторону гибкости и экспорта производства — тоже помогает объяснить в иных обстоятельствах, пожалуй, удивительный наплыв изображений мужского тела в рекламе, фильмах и на страницах журналов. Накаченные тела таких героев фильмов в жанре экшн, как Шварценеггер и Сталлоне, — это не мужественность в миниатюре, а вызывающий спектакль маскулинности в эпоху, когда она уже не дается от природы. Настойчивое, но все же стилизованное и символическое присутствие доведенного до совершенства и рельефного тела вообще и гипермаскулинного стального тела в частности указывает на ситуацию, в которой тело рабочего становится лишним в условиях американской экономики информационной эпохи. [410] А поскольку значимость реального физического тела снижается, то в качестве компенсации возрастает важность его символических изображений. Похожим образом ирония авангардной киберпанковской мечты оставить позади несовершенное «мясо» или «пользовательское обеспечение» тела, проникнув в информационное пространство, заключается в том, что этот процесс уже начался для многих американских синих воротничков, хотя и не в утопической форме, нарисованной технопровидцами.
410
О перформативности мужского тела см., например: Mark Simpson. Male Impersonators: Men Performing Masculinity (New York: Routledge, 1994). В работе «Panic Sex» Крокеры представляют интересный аргумент в духе Бодрийяра касательно сверхвидимости мужского тела в эпоху позднего капитализма.
Уже давно отмечалось, что капитализм служит колонизации тела. Но в последние годы этот процесс усилился, и само тело стало превращаться в конечный продукт потребления. Тренажеры, позволяющие работать над какой-то определенной частью тела, и новые направления в косметической хирургии вроде грудных имплантатов становятся извращенной формой товарного фетишизма, при котором отдельные части тела отчуждаются от создающей их личности. Производство того, что можно назвать «органами без тела» (если перефразировать утопическую рекомендацию Делёза и Гваттари по поводу постмодернистского воплощения), достигает нового, гротескно буквального уровня благодаря неисчезающим городским легендам о черном медицинском рынке органов для трансплантации и торговли частями тела в научных институтах. «Каких-то несколько лет назад, — пишет Эндрю Кимбрелл, — биологические материалы, взятые из человеческого тела, мало ценились или вообще не имели ценности». Теперь же, продолжает он, «ураган достижений в сфере различных биотехнологий создал быстро растущий рынок тела». В ответ «все больше и больше людей продают самих себя», продавая свою «кровь, органы и компоненты репродуктивной системы». [411] Телесный хоррор разворачивается не только в призрачном пространстве кинематографа: брутальная реалистичность современной экономики тела неизменно превосходит навязчивый реализм спецэффектов в фильмах ужасов.
411
Kimbrell. The Human Body Shop, 1.
Как мы отмечали третьей главе, важно, что, критикуя корпоративную колонизацию телесного в книге «Миф о красоте», Наоми Вулф концентрируется на расстройствах питания у женщин. Хотя ее анализ манипулирующей силы созданного массмедиа образа порой несокрушим, все же в своей конспирологии массовой культуры Вулф не касается того, что при таких болезнях, как анорексия и булимия, приходится иметь дело больше с бунтующим контролем (и контролем над телом, и контролем, осуществляемым самым телом), чем с подчинением идеализированным моделям. Переваривающее пищу тело выглядит как единственное оставшиеся место, где происходит действие, как единственная вещь, над которой, как чувствует сама женщина, она сохраняет непрочный, но цепкий контроль. По утверждению Сьюзен Бордо, эти заболевания следует рассматривать в плоскости «более глубоких психо-кульгурных страхов… по поводу неконтролируемых внутренних процессов — неограниченного желания, несдерживаемого голода, неконтролируемого порыва», при этом страдающая булимией женщина олицетворяет «несовместимые направления консюмеризма, противоречия, которые делают самоконтроль вечной и практически неразрешимой задачей». [412] Точно так же современное увлечение различными приемами украшения тела (татуировка, пирсинг, шрамирование и такие способы изменения тела, как косметическая хирургия, операции по изменению пола и перфор-мансы авангардных тело-артистов, например, Стелларка и Орлан) необходимо понимать как попытку эффектно отвоевать тело как, быть может, единственную собственность, принадлежащую человеку. Более того, как показывает разрастающаяся культура вредных привычек, бунтующее тело выходит из-под контроля, и лишь внутреннее наблюдение за соблюдением каких-нибудь двенадцатиэтапных программ может наладить дисциплину и наказать тело, вернув его на место. [413]
412
Susan Bordo. Reading the Slender Body// Body/Politics: Women and the Discourses of Science, ed. Mary Jacobus, Evelyn Fox Keller, and Sally Shuttleworth (New York Routledge, 1990), 89.
413
Eve Kosofsky Sedgwick. Epidemics of the WEI // Incorporations, ed. Jonathan Crary and Sanford Kwinter (New York; Zone, 1992), 582–595.
Может показаться, что настойчивое стремление в духе Фуко заменить разговор о внутренней субъективности материальностью тела стало привычным для культуры повседневности. Но то, что для Фуко и прочих теоретиков было радикальной стратегией с точки зрения отказа от гуманизма, для многих американцев теперь стало предметом настоятельной необходимости. Нередко одно лишь физическое тело имеет значение, но лишь в его отполированной или огрубленной сверхвидимости. И действительно, как точно подмечает Терри Иглтон, «от Бахтина к магазину для тела, от Лиотара к трико, тело стало одной из самых частых тем постмодернистской мысли» и, можно было бы добавить, массовой культуры. [414] В изменчивом мире биологическое тело становится последним оплотом прочного реализма и, одновременно, единственной вещью, которой можно доверять, а также причиной наших худших кошмаров, источником новых типов идентичности, но в то же время возможностью новых форм слежки.
414
Terry Eagleton. The Illusions of Postmodernism (Oxford, Blackwell, 1996), 69. Иглтон критикует постмодернистскую мысль за ошибочное принятие ложной материальности тела за истину (диалектического) материализма в марксистском анализе; схожим образом в работе «Birth of the Cyber Queer» (PMLA 110 [1995]: 369–381) Дональд Мортон отчитывает теорию гомосексуальности за то, что ей не удается вписать понятие телесного желания в историческое и материалистическое описание общества.