Культурные особенности
Шрифт:
Марсель все улыбался:
— Ладно, я к Дювалье, в «Зеркальную долли». Ты тоже подходи… Там, говорят, новые девочки…
— Солит он их что-ли? — почему-то огрызнулся Влад глядя прямо на улыбающегося напарника, — что ни неделя, то новые и новые…
— Не знаю… а место — класс… — улыбнулся Марсель еще раз и ушел прочь, расчесывая пятерней на ходу смятую шлемом прическу-одуванчик.
Влад пожал плечами, погладил напоследок перчаткой уставшую броню корабля и тоже ушел в сторону мигающей вывески с полинявшим федеральным гербом. Ругаться с чиновниками, ведавшими приемкой и оценкой их золотой рыбки. Бедная «рыбка» в чиновничьих лапах изрядно растеряла золотой блеск, но все равно «на руки» Владу вышло прилично.
Часы на стене
«Эх яблочко, да ночка темная, и куда мне идти? Не упомню я» — устало думал Влад, выходя за пределы ангара. Коридор раздваивался, слева на темной стене мигала неоном «зеркальная долли» — реклама «дома Дювалье». Средней паршивости борделя в рыбацком крыле станции. Там будет Марсель и будет весело. Наверное. Влад тоже там был — пару раз. Сладкое вино, мокрые губы, испуганные глаза, заплеванный пол и прокуренные, липкие стены.
«Данунах» — прошептал под нос Влад и свернул направо. Лампы не горели, правый коридор был темен и пуст, лишь в далеке истошно мигала издыхающая аварийная лампа. Тени клубились в углах. Стукнул по затылку откинутый шлем. Влад подтянул его и пошел, машинально шагая от одного пятна тьмы до другого.
** **.
В гостевых покоях настоящего дома Дювалье — летающего замка, свободно плывущего над легкими облаками планеты «Счастье» — часы тоже показывали половину четвертого. Изящные настенные часы. Или напольные, не понятно — господин Дювалье, развлекаясь, велел сделать их на манер картины Дали — белый циферблат словно тек по стене, сползал на шкаф расплавленным маслом. Забавно и — на непривычный взгляд — дико до дрожи. До боли в глазах. Но время голографические стрелки показывали точно. Эмми, проснувшись среди ночи непонятно с чего, с минуту смотрела на них — бездумно, расслабленно скользя взглядом по извивам авангардной картины. Неярко мерцал ночник. Теплый свет тек, струился, отражаясь на потолке — золотом на завитушках. Эмми откинула простыню — тончайший, белый, безукоризненно выглаженный шелк приятно ластился, шелестел и щекотал кожу. Эмми невольно провела рукой по простыне еще раз, пропустила мягкую ткань между пальцев. Странное ощущение, новое и для трущобной девчонки — необычное. Эмми даже ущипнула себя. Осторожно, за ухо. Жизнь ее настолько изменилась за какой-то день, что она не могла понять до сих пор — не сон ли это.
Тогда, вначале был стук в дверь: два дня назад, в день, когда она первый раз оказалась в этом странном летающем доме. Глухо бухнуло сердце, привычный страх захлестнул глаза. Умом она понимала, что надо отпереть, опыт и инстинкты сулили беду, звали бежать, найти угол и прятаться, пока не поздно. Бежать было некуда — она проверила — и прятаться негде. Углов здесь нет. Эмми велела инстинктам заткнуться и пошла отпирать. Медленно, дрожащие ноги плохо гнулись в коленях. Но за дверью оказалась всего лишь зеркальнолицая служанка в черном. Та чуть поклонилась — вежливо, у Эмми глаза полезли на лоб — и сказала, что господин Дювалье посылает ей легкий завтрак и вещи — привезти себя в порядок. «Своей гостье» — так сказала служанка. Эмми удивилась еще раз, дико, до открытого рта. А потом удивилась еще сильнее, развернув принесенные служанкой пакеты.
Набор был странный, чтобы не сказать больше. Там было платье — открытое, алое, струящееся, мерцающее шелком на сгибах. Она видела такое еще на Земле один раз. По новостям, в разделе «пьяная звезда упала на красной дорожке». В другом пакете была какая-то короткая полупрозрачная хрень, похожая на шлюшью униформу. Еще одно платье — но шерстяное, серое, бесформенное, укутывающее тело с ног до головы. Глаза Эмми разбежались вконец. Недобитая трущобами женщина внутри требовала хватать в руки алую прелесть — поглядеть, померить, ну хоть на минуточку. Паника велела кутаться в серый балахон — от беды. Эмми выдохнула, подумала и решила,
(«она не дура», — отметил тогда Дювалье, наблюдавший это все на экране. Улыбнулся и дал команду Абиму на второй заход).
В дверь постучали еще раз. Опять аккуратно, тихо и вежливо. Вошел черный гигант — сразу, не дожидаясь ответа. Глухо звякнула сталь. — Эмми разглядела у гиганта на поясе кривой серповидный клинок и вздрогнула было от ужаса. Убрала руки за спину — быстро, чтобы вошедший не заметил дрожи в пальцах, решила, что зарезать ее и до переодевания могли, и тихо спросила — что господину угодно?
Вошедший кивнул — слегка, сухо, но тоже вежливо и сообщил, что господину Жану-Клоду Дювалье, доктору медицины, угодно позавтракать в ее обществе.
Эмми сморгнула от удивления. И, когда открыла глаза, увидела, что черный гигант исчез, а в комнате нарисовался накрытый стол и два резных стула. Беззвучно, будто сами собой. А потом дверь распахнулась еще раз — уже сразу, без стука. Глухо стукнула трость. И с порога ей кивнул Жан Клод Дювалье, доктор медицины. Кивнул, улыбнулся, уставив на Эмми большие, внимательные глаза. Черные, чуть навыкате, с ослепительно-белыми белками. А взгляд внимателел, остр, как лазерный луч.
Эмми попыталась отвести взгляд. Не смогла. Вздрогнула, забилась, увязла в чужом взгляде как моль в янтаре. Машинально села, когда предложили, взяла вилку следом за ним, поела слегка — тоже машинально, не видя, не чувствуя вкуса. Дювалье что-то говорил, откинувшись в кресле — она не особо понимала — что, отвечала не думая о словах, больше кивая и слушая тембр голоса. Спокойный, ритмичный, немного завораживающий тембр. И не заметила, как ушла дрожь в руках, дыхание немного выровнялось. Сердце успокоилось, забилось в ритм. Паника растаяла, растворилась в мерных звуках чужого голоса. Он был невысок, этот господин Дювалье, но почему-то Эмми смотрела на его снизу вверх. Уже. Естественно как-то получилось. Разговор плыл, слова звенели в воздухе — бессмысленные, мерные, в четкий ритм колыбельной. Потом Дювалье рассказал анекдот. Эмми рассмеялась. И еще раз, грудным, непривычным для себя смехом. Что тут было смешного — она не поняла. Тревожная, глупая мысль билась в мозгу. Где-то сзади, в висках, не касаясь сознания. Какая — Эмми забыла или не хотела сейчас понять. Дювалье улыбался ей в тон. Эмми почему-то обрадовалась, увидев эту улыбку. А потом ритм разговора лопнул, прервавшись коротким вопросом:
— За что сидели, милочка? — коротким и резким, хоть сказано было ровно, с той же улыбкой.
Эмми вздрогнула, будто ее ударили. Вопросом, будто хлыстом — наотмашь, с размаху по голой спине. Трущобная бравада велела огрызнуться коротким: «на работе заснула», здравый смысл советовал разрыдаться и наплести пару грузовых контейнеров лжи про злого судью, судьбу и ошибку в бумагах. В руке Дювалье чуть звякнул столовый нож. Эмми смерила собеседника взглядом, замялась и ответила прямо в эти внимательные глаза:.
Номер дела, статья, срок.
Дювалье улыбнулся опять. Лязгнула вилка в руке. Звук был теперь мягкий — так поет у виска уже пролетевшая мимо пуля. Эмми вдохнула, поняв, что это был правильный ответ. А Дювалье уже встал из-за стола, улыбнувшись ей еще раз — не просто внимательно, уже как то иначе:
— Пятьдесят восемь, через двенадцать, двадцать пять в зубы и десять — по рогам.
Эмми сморгнула. Так на жаргоне звучала ее статья. 58, пункт 12, 25 лет каторги и 10 — поселения. Откуда он знает этот жаргон?