Культурные особенности
Шрифт:
«После толстого Хьюго не выживают» — с холодной яростью подумала она, подпрыгнула, подтянулась и — слабо понимая что делает — полоснула ножом сплетение энерговодов. Взрыв отбросил ее назад. Лиловая, холодная вспышка. И рев. Оглушительный рев, лязг и скрежет. Скрежет металла и рев воды. Транспорт был старый, резервный канал не работал уже пять лет. Потеряв два двигателя из четырех, экраноплан закрутился волчком, взвыл и упал, ударившись с маху о черную, холодную воду. Сталь переборок разорвалась, волна ворвалась внутрь, рыча. Рев заглушил крики, пенный поток пролетел по коридорам, сметая с дороги все — контейнеры, ящики, легкие переборки. И людей. Эмми повезло — поток подхватил ее, закружил и пронес через пробоину в стали противоположного борта. Наружу, прочь,
Эмми поднялась, шатаясь на дрожащих ногах. Тряхнула головой, смахивая со лба мокрые, обрезанные тупым корабельным ножом волосы и долго, пристально взглянула назад. Экраноплан догорал — из серой, пузатой туши транспортника плыли вверх клубы черного дыма. Шипела вода, заливаясь сквозь дыры в проломленный борт. Нос гиганта почти скрылся под черной волной, поник черный хвост, бессильно опали крылья.
— Скоро совсем уйдет под воду. И все. Свобода… — подумала она, невольно переведя глаза вниз, на правую руку. Пальцы еще сжимали универсальный, многолезвийный нож. Крепко, до белых костяшек.
— Свезло мне с тем морячком, — глупо усмехнулась она, вспомнив космопорт, дурацкий рывок и бледного волонтера — при дробовике, но без шапки и куртки. Он так смешно переживал, не покалечилась ли она тогда на поле. И волосы у него — светлые, пшеничные волосы на лбу растрепались и стояли так, что Эмма едва не рассмеялась в голос, сломав себе притворный обморок. Но не рассмеялась, она молодец. Еще и универсальный нож у морячка вытащила, пока он пульс ей щупал. А уж с универсальным ножом лучшая воровка нового Ливерпуля была способна на многое, пилот экраноплана подтвердил бы. Или толстый Хьюго… — воспоминание отдалось спазмом в глотке и судорогой — внизу живота… — если бы скот остался живой. А пока…
Эмма оглянулась опять и, невольно замерев, поняла, что понятия не имеет, что делать дальше. Арест, суд и эмигрантская палуба высосали ее, мысли высохли в голове, схлопнулись в одну точку. В одно слово, точнее — свобода. И вот она, пожалуйста. Волна с рычанием набежала, разбилась о темный песок, обдав Эмму с головы до ног струей белой, искрящейся пены. Справа шумел лес. Высокие, переплетенные друг с другом стволы, мясистые зеленые листья, шелест и крик — кто-то кого-то жрал, там, вдали, во тьме под зелеными ветками. Это были настоящие джунгли, а не бетонные, где она была как дома. А пока… Эмма поежилась. Невольно шагнула назад. Волна налетела опять, толкнула в спину. Закружила. У ближайшего дерева — толстого, зеленого исполина, у самых корней — глаза заметили какое-то движение. Неверное, робкое, похожее на дрожание воздуха. Дома, в трущобах так дрожит газетный лист, смятый и брошенный в решётку воздуховода. Эмма шагнула, не зная куда.
— Эми! Изандла нгемува экханда! — чужой крик хлестнуло ножом по ушам. Повелительно, резко, как свисток охранника, далеко на борту корабля.
Она обернулась. Тень отделилась от дерева, сгустилась, обрела форму. Человек — или нет — не поймешь. Фигура тонкая, куда выше человеческой, обычной. Две руки, две ноги, но кожа просвечивает и переливается, как стекляшки в витринах.
— Эми! Изандла нгемува экханда! — повторила тень. Опять. Слов Эмма не поняла. Но звук последовавший дальше был понятен без перевода. Клац-клац. Лязг стали о сталь. Звук передернутого затвора.
Эмми выдохнула, подняла руки — за голову, медленно, осторожно и побрела. Но украденный у Эрвина нож спрятать успела. Пригодится.
Глава 2 Размещение
Первые — минуты? часы? эпохи? непонятно, время растворилось, растаяло сосулькой под яростным солнцем — Эрвин брел и брел по песку. Бесцельно, бессмысленно, куда глаза глядят. Кружилась от света и воздуха голова. Ноги, привыкшие к палубам, дрожали и оскальзывались на чёрной, округлой гальке. Шуршал, засыпался в ботинки мелкий песок. Уши невольно искали знакомый ритмичный гул корабельных механизмов, а находили плеск и шум. Море, мягкий шелест листвы и птичьи протяжные крики — непривычные, плавные звуки отдавались звоном в ушах. Вместо красноватой полутьмы отсеков — яркое, до слез, белое солнце, небо над головой — выцветший высокий полог. А плечи по старой памяти вжимались вниз — берегли голову.
Ещё была жара. Тяжёлая, влажная, пропахшая йодом и солью жара, мигом заставившая Эрвина расстаться с курткой, рубашкой и майкой. Пара шагов по песку — и ноги едва не отправили Эрвина в полет. Только сейчас он почувствовал, как давит на плечи стандартная флотская униформа. Ещё шаг. Набежавшая волна плеснула, обдала прохладой сапоги. Эрвин, сощурив глаз, посмотрел на солнце, подумал про себя, что дурак, и нацепил рубашку обратно. И майку вокруг головы обернул, а то солнечный удар словить недолго. Ветер накинулся с моря, налетел, закрутил ткань — на арабский манер, тюрбаном. Словно обрадовался новой игрушке. Хрустнула галька под сапогом. Эрвин повернулся к морю спиной и шагнул в лес, шелестящий изумрудно-зеленой листвой по правую руку.
Первые сотню шагов Эрвин прошёл по вымытому водой сухому руслу. Под ногами хрустел слежавшийся белый песок, над головой смыкались аркой зелёные листья и ветки. Деревья — коленчатые, толстые стволы, шелестящие листья — мясистые, напитанные соком. Больше хвощи, на вид, чудные даже для Эрвина, уроженца лесов Семицветья. По стволам зелёный мох клочьями. Русло дало поворот. Узкий, заваленный валежником. Полые, высохшие сучья хрустели и с треском ломались под сапогом. За завалом — пара толстых, перевитых узлами стволов, чёрные ветки и мягкая хвоя. Стало светлее даже, повеяло знакомым, мягким запахом прелой листвы. Деревья вокруг похожи на знакомые по родному Семицветью. Такие же секвойи и высокие лиственницы — исполинские, заросшие мхом великаны. Мягко пружинил под сапогом ковёр палой листвы. Наверху закричала вдруг, забила крыльями птица. Эрвин поднял голову и увидел крикунью в ветвях — чёрные крылья, лохматой радугой — перья хвоста. Длинный, устрашающий клюв, полный — тут он пригляделся — маленьких острых зубов. «Нет, не птица, — подумал он, осторожно опуская руку вниз, к костяной рукояти ножа, — чудо-юдо какое — то». Чудо-юдо уставило вниз красный глаз, сморгнуло — Эрвин замер, стараясь не злить беду лишний раз — и, тяжело хлопнув крыльями улетело прочь. То ли невкусным показался ей волонтёр флота, то ли слишком здоровым для клюва-пасти.
В уши вкрутился знакомый, чуть слышный звук. Корабельная сирена. Должно быть, звали назад. Эрвин тряхнул головой, огляделся — вокруг лес, пряной, зелёной стеной на четыре стороны света. Зашагал на звук — влево, ловя шум моря. Из зарослей — громкий, гипнотический стрекот. Монотонный, ритмический, так стучит на малых оборотах коленчатый вал. На деревьях — кусачие лианы и пахучие, яркие цветы. Бутоны поднимались, раскрывали при шаге нежные алые лепестки — большие, беззубые пасти. Пахло от них… — Эрвин поморщился и решил что этот райский цветок он дарить Ирине не станет. Разве что высушить и спиртом запах отбить. Под ногами — радуга, брызги и радостный звон. Широкий ручей, поток воды срывается вниз со скалы, бьётся о камни, радугой солнечных брызг и, наигравшись, течёт сквозь лесную тишь к морю. Скала — мшистый серый гранит, высокая, залитая солнцем верхушка. Промоины и трещины в скале — удобные, однако. Это Эрвин подумал, оглядываясь уже на вершине. Зачем залезал — непонятно, из чистого озорства. Сбил дыхание, исцарапал ладони в кровь, зато пейзаж вокруг красивый до комка в горле.
Изумрудно — зелёный, переливающийся лес стелился мягким ковром вокруг, драгоценным камнем в короне белого прибоя. Вокруг, сколько хватало глаз, на четыре стороны света. Штормило, ветер пенил шапки на асфальтово-черной воде. На западе, далеко у горизонта — серая туманная полоса. Должно быть, тоже земля, другой берег пролива. Снизу долетел протяжный гудок. Ещё один. Эрвин пригляделся — в месте высадки, на пляже, у кромки воды, пристал тупоносый грузовой экраноплан, сложил крылья и, неторопливо ворочая стальными лапами кранов, выгружал на берег тяжёлую технику. И гудел, надрывно, словно ругался на своём железном языке.