Культурные особенности
Шрифт:
Опять вспомнился экраноплан, дурацкие шутки и Пеггина вводная. «А росчерк на лбу — это длинна ножа ее мужа». И точно — над бровями волнистая полоса, кривая, как лезвие флотской навахи.
Удар был такой, что бэху почти развернуло вокруг оси. Руль, как живой, прыгнул в руках. На губах — солёная кровь, в глазах потемнело на миг. Движок, захлёбываясь, обиженно взвыл, истошная ругань ДаКосты слилась, смешалась с рёвом мотора. Эрвин мотнул головой, машина лязгнула передачей и замерла. Стало тихо — вдруг, только звенел в ушах мелодичный смех. Туземке было над чем смеяться — бэха, под мудрым руководством заглядевшегося Эрвина свернула с дороги и с маху врезалась в дерево, почти своротив бампером могучий ствол. ДаКоста ругался, потирая ладонью ушибленный лоб. Скрипела над головой могучая ель,
— Извини.
— Ладно, проехали, — махнул рукой тот, поднимая голову. Сморгнул и уставился, вытаращив глаза, в одну точку — вдали, за деревьями.
— Точнее, приехали. Глянь…
Эрвин глянул. И впрямь, за пологом зелёных, колючих кустов — ровные, залитые солнцем поля. И холм, пологий, полукруглый холм, заросший высокими, прямыми, как мачта соснами. Широкие кроны трепетали высоко в синей вышине. А между деревьями — деревянные стены, какие-то колья — густо, частоколом и невысокие дома, под крутыми остроконечными крышами. Над крышами — тонкий, серебристый дымок. Город. Точнее деревня…
— Та самая, — медленно, ухмыльнувшись во весь рот проговорил ДаКоста. У его плеча закачался алый цветок. Матрос ткнул ладонью соцветие, слизнул с пальцев тягучий сок, ухмыльнулся и медленно проговорил.
— Обожаю эту штуку…
Эмме Харт хватило половины дня, чтобы понять — алый цветок тары она ненавидит. Всем, что осталась от потрепанной жизнью души. Хищный, отвратительный глазу цвет, пять лепестков, щерящихся на человека зубастой пастью. Слепые жёлтые глазки, на шипах — сок, жёлтый, тягучий и страшный настолько, что Эмму передёргивало от одного только вида. Люди, захватившие её, не церемонились. И на разговоры время не тратили. Просто ткнули стволом в спину и повели. Два изнурительно-долгих часа ходьбы, сквозь шумящий, полной неведомой жути лес, потом низкий барак, частокол и какой-то важный тип у ворот — как все туземцы полупрозрачный, раскрашенный дикарь во потрепанной форменной куртке, с эполетом но без штанов. И со стеком в руке, тонкой белой тростью. Набалдашник в форме драконьей головы, вырезан искусно и зубы роговые, острые. Это Эмма на собственной шкуре узнала, когда погнали в барак. Без лишних слов, которых она все равно не понимала. Накормили хоть, и на том спасибо.
А потом в лес — с длинной палкой в руке и корзиной на шее. Листья тары собирать. Свежие, зелёные листья, гроздьями — у основания алых цветов. Ткнуть палкой в раззявившие пасть лепестки, перехватить стебель свободной рукой, оборвать, кинуть в корзину, повторить. И так — весь бесконечно длинный день. Болела спина, исколотые колючками руки, ноги, сбитые и изрезанные о траву. Кружилась голова — не от усталости, её листья тары растворяли надежно а от общей безнадеги. Корзина понемногу заполнялась, ремень натирал и стал резать плечо. Эх, ей бы дома, на земле такую корзинку. Хватило бы и дом в нормальном районе купить и судью-собаку, что приговор читал. Купить, да швейцаром поставить. Или ещё куда, куда госпоже Харт будет угодно. Эх, панели резные, потолки, лепнина и зеркало в прихожей — высокое, в ее рост. Эмма такое однажды видела — за стеклом, в дорогом магазине. Высокое, золоченое с завитушками и ящиками по бокам — подробнее она разглядеть не успела, охранник прогнал. Дотащить корзинку с содержимым до земли — как раз хватит на такое. И на господина собаку, то есть судью, пусть стоит в прихожей да кланяется, открывая перед госпожой дверь.
Боль полоснула руку, словно ножом. Эмма отпрыгнула, баюкая руку и чертыхаясь. Замечталась, задумалась — и лес свое не упустил, вогнав в ладонь острую, кривую колючку. Солнце нещадно палило сквозь листву, яркое — безумно. Пот заливал глаза, тек противной струей по спине и ладоням. Да, это не Земля.
Там, дома Эмми знала ходы и выходы а здесь — что делать, куда бежать? Лес вокруг шелестел, заставляя сердце биться от каждого скрипа, соседки по бараку — сплошь туземки, высокие, статные, полуголые, тянули унылую, пробирающую до костей песню. Три ноты много-много раз, в такт монотонной работе. Поймать цветок, ткнуть палкой, оборвать листья, повторить. Охранники стояли рядом — молчаливые великаны, бесстрастные. Не люди — статуи, с винтовками на плече. Лишь трепещет по ветру перья и бахрома на рукавах длинных рубашек.
Эмми их видела до этого — в кино, куда их банда однажды забралась, сломав на чердаке рёшетку. Фильм был дешевый, дрянной порнухой. С крашенными серебрянкой актёрами, изображавшими дикарей. А вот винтовки там были похожие. И фраза «стреляют без промаха» звучала слишком часто, чтобы Эмма запомнила.
Под ухом — лязг. Осторожное звяканье стали. Обернулась, вздрогнула — испуганно. Один из охранников вдруг обернутся, посмотрел на неё. Пристально, сердце глухо бухнуло в груди, забилось попавшей в прицел птицей. У него были широкие скулы и кошачьи глаза — нечеловеческие, зрачок вытянут в нитку. Опасно смотреть… Но и отвести глаз она не смогла.
— Хай, — сказал он вдруг. Гортанно, лишь дёрнулся на шее кадык, да губы слегка шевельнулись. Потом еще пару слов — их Эмма не поняла. Тогда тот показал себе на плечи — раз, другой. И протянул руку с зажатой в ней тряпкой.
— Я не понимаю… — прошептала она, мотнув головой. Невольно сделала шаг назад, втянув голову в плечи. После этих слов ей и влетело стеком.
Но воин лишь показал на плечо. Раз, другой, вначале на одно, потом на другое. Сунул в руки ткань. Так, что Эмми машинально взяла. Охотник отвернулся. Ветер взметнул бахрому на его рукавах. Эмми подумала вдруг, что парень ещё очень и очень молод.
А ткань пригодилась. Солнце в зените злое, плечи покраснели и уже начали гореть… Под плащом стало немного, но легче…
Глава 4 Деревня
Эрвин понял вдруг, что больше не в силах удивляться. Деревне, высоким соснам, шелестящим ветвями над головой, невысоким домам, просвечивающим, плетённым из сушёной жёлтой лозы стенам. Густо, в ряд, без просвета. Кое-где поверх плетёнки натянута полинявшая шкура или пёстрая ткань, кое где — нет. Сквозь щели просвечивают лавки, огни очагов, полуголые матери, кормящие младенцев.
Они замирали на миг, поворачивали головы, провожая равнодушным взглядом ползущую по улице бэху. Звенел ручей. Под колёсами бтр-а, прямо по утоптанной босыми ногами земле. Над головой, чуть выше человеческого роста — пучки лиан, перевиваются, тянутся в беспорядке от дерева к дереву, от дома к дому. Висячие мостики, канаты, развешанная на просушку ткань — длинные полотнища, пёстрые, словно флаги. Капнула за шиворот струйка воды. Кричали дети — стайка мальчишек, полуголых, блестящих в закатных лучах сорванцов, гортанно крича, бежали наперегонки с бэхой, на спор касаясь руками клёпанных бортов. Когда удавалось — крики радости были звучны и веселы, голоса переливались и звенели — будто сорванный с места птичий базар. Эрвин за рулём мгновенно взмок — не наехать бы на сорванцов ненароком. Улица дала поворот. Плетёные, ниже борта, стены смыкались здесь в два ряда — тесно, будто лабиринт. Зелёный, пахнущий свежей лозой, острым соком тари, дымом костров и тысячею пряностей.
За поворотом была площадь и частокол. Высокий, затейливая резьба вьется по обтесанным бревнам. На верхушках каждого — фигурки зверей. Эрвин вдавил тормоза. Фыркнул напоследок мотор, отдыхая от долгого марша.
— Приехали, — весело крикнул ДаКоста, прыгая через борт. С маха, сверкнули на солнце подковы сапог. Ворота частокола разошлись, навстречу шагнул туземец — высокий, статный, полноватый человек с плоским степенным лицом в обрамлении головного убора из перламутровых перьев и алых лент. Важным, полным достоинства лицом. По виду — начальство, местный вождь, в окружении свиты. Поднял руку, начал говорить — медленно, мерно, с чувством. Звуки чужого языка смешались в ушах. Эрвин обозвал сам себя идиотом, бросил руль и полез в ящик с н.з. — по уставу там должен лежать универсальный, флотского образца, переводчик.