Культурология. Дайджест №3 / 2017
Шрифт:
«Изнанка и лицевая сторона» и «Бракосочетания» одновременно и путевые заметки, и философские этюды, и лирические медитации – словом, запись нестройно текущих дум по поводу зрелища, внезапно поразившего взор и побудившего вспыхнуть свет озарения, которое давно исподволь теснило грудь, ожидая своего часа.
Тело, дух, материальные стихии – точно три собеседника, сведенные в «прогулках» Камю для разговора о самом важном: о радости жить и трагедии жизни. Тело жаждет насладиться яствами земными, оно ненасытно впитывает благоухание южных цветов, прохладу ласкового моря, обжигающие лучи полуденного солнца, дыхание суховея из пустыни, шорохи сумерек, сверкающие краски зари – все то, что ловит слух, глаз, обоняние, кожа. В такие минуты свершается торжественный обряд причащения к дарам природным, и пронзительная радость охватывает того, кто сподобился этой языческой благодати. «Море, равнина, безмолвие, запахи земли – меня переполняла пахучая жизнь, и я кусал золотистый плод мира, потрясенный вкусом сладкого и терпкого сока, что стекал по моим губам. Нет, ни я, ни мир сами по себе не имели значения, но лишь наше согласие и
Чистота и младенческая невинность подобных празднеств в том, что в их разгар личность человеческая перестает находиться в разладе с мирозданием, совмещается без остатка со своей физической сутью и принуждает «умолкнуть дух, чтобы родилась истина, которая есть его опровержение» («Ветер в Джемила») (цит. по: с. 28). Залог блаженства в том, чтобы не быть «мыслящим тростником», приостановить работу ума. Ведь это мой дух обращает кровное родство в чужеродность, делает меня иным, не похожим на бездуховную материю. Разрыв усугубляется тем, что разум достоверно знает: тело, в котором он обитает, – смертно. И вот уже пропасть разверзлась между конечным и вечным, замкнутой крупицей плоти и безбрежной природой, между Я и вселенной. «Я страшусь смерти в той мере, в какой я отделяю себя от мироздания, в какой я приобщаюсь к судьбам живущих людей, вместо того, чтобы созерцать нетленное небо» («Ветер в Джемила») (цит. по: с. 28).
Дух вынуждает взглянуть на изнанку пьянящих бракосочетаний, он возвещает ужас неминуемого перехода в небытие. Он – мрачный скептический вестник метафизической случайности отдельного человека, его отлученности от родников бессмертия. И ничего с этим поделать нельзя – таков уж удел смертных. Остается в спокойном просветлении признать, что непомерные притязания на вечность тщетны, конца не избежать. Остается принять заповедь скромности и попробовать, невзирая на торжество вселенского несчастья, собрать отпущенные тебе особенно драгоценные крохи счастья. Все прочее – химеры. «Нет» установленному распорядку вещей надо обручить с «да», обращенным к мимолетному сейчас и здесь, – в этом прозрачная мудрость «средиземноморской цивилизации» «Без отчаяния в жизни нет и любви к жизни» («Любовь к жизни») (цит. по: с. 30).
Афоризм не из веселых, хотя отсюда не следует, будто ранний Камю – мизантропический певец уныния и тлена. Отчаяние его – просто-напросто утрата надежд на загробное блаженство, призыв искать спасения в земном, посюстороннем. Зная свою обреченность, он, напротив, жадно тянется к радости, пока не поздно. «Люди, которые довольствуются землей, должны уметь заплатить за свою радость ясностью и, избегая иллюзорности счастья ангелов, возлюбить то, что обречено погибнуть» (там же).
Однако само по себе выдвижение нашего смертного удела в качестве истины всех истин делает индивидуалистический масштаб той меркой, которую Камю-мыслитель прикладывает ко всему на свете. Одинокая личность наедине с глухим к ее мольбам о вечности «творением» – первичная и самая подлинная в глазах Камю ситуация человеческого бытия. Все остальные – от рутины каждодневного прозябания бок о бок с другими людьми до социального действия – промежуточны, производны. В них не обнажена самая суть, а чистое «быть» оттеснено мутным «казаться». «Революционный дух, – подхватывает, например, Камю в записных книжках 1938 г. суждение Мальро, – полностью сводим к возмущению человека своим человеческим уделом. Революция всегда, начиная с Прометея, поднимается против богов. Она есть протест против судьбы, тираны же и буржуазные марионетки тут просто предлог» (там же). Понять жизнь – значит, по Камю, различить за ее изменчивыми разноречивыми обликами один метафизический лик Судьбы и истолковать в свете всепокрывающей очевидности нашего земного удела.
Когда мышление, поддавшееся подобному метафизическому искусу и жаждущее отыскать корень всех корней, обнаруживает вокруг себя изъяны, оно минует «предлоги», «частности» и ополчается прямо на своего исконного врага – рок, творение, богов. Писательское творчество, которое возникает на такой почве, в обрисовке вещей и поступков неизбежно тяготеет к притчевому, иносказательному их высвечиванию. Все книги Камю задуманы как трагедии прозрения: в них ум пробует пробиться сквозь толщу преходящего, сквозь житейский и исторический пласт к некоей краеугольной правде мира и своего в нем предназначения. К правде в последнем пределе, на уровне повсюду и всегда приложимого мифа – к заповеди, завету, уроку непререкаемой мудрости.
Первой из таких «трагедий интеллекта», изнемогшего под бременем «прозрения» и павшего в конце концов жертвой своих непомерных домогательств, и была пьеса Камю «Калигула», которой открывается в его творчестве «круг Абсурда».
Искусство медленного чтения М. Гершензона
Аннотация. Наследие русского литературоведа, историка культуры, культурфилософа М.О. Гершензона оставило след в российском самосознании. Особое место занимает исследование имманентной философии Пушкина, мудрости Пушкина. Задача исследования видения поэта превращается у Гершензона в «искусство медленного чтения», т.е. искусство проникновения сквозь пленительность форм в неповторимое видение художника.
Ключевые слова: новый метод, видение поэта, искусство медленного чтения,
Abstract. The heritage of the Russian literary critic, culture historian, culture-philosopher M.O. Gershenson made a great impact to Russian self-consciousness. The particular place in his study is devoted to the investigation of the immanent philosophy of A.S. Pushkin, of the special Pushkin’s wisdom. Trying to penetrate in to the poets’ vision Gershenson creates the «art of slow reading» in other words the art of penetrating through the allure of poetry forms, through the unique artists’ view.
Keywords: new method, poets’ vision, the art of slow reading, a holistic vision of the world, the image of perfection, world harmony, celestial beauty, artistic form, creativity, meaning, completeness and incompleteness, ecstasy, affection, love, envy, unconscious activity of the spirit, inspiration, fatalism, quietism, good and evil, immanent philosophy, a thermodynamic concept, the Russian national spirit.
В сборнике философско-психологических эссе «Видение поэта» (1919) (1), излагаются принципы нового метода М. Гершензона. В общих чертах концепция «медленного чтения» М.О. Гершензона намечается в его послесловии к переведенной им работе Г. Лансона «Метод в истории литературы» (1911) (5). Главным предметом изучения становилось «видение» поэта – «полусознательное представление поэта о гармонии бытия» (1, с. 7). Задача исследования превращается в «искусство медленного чтения, т.е. искусство видеть сквозь пленительность формы видение художника» (2, с. 306). Длительное созерцание своего видения, по мысли Гершензона, присуще только избранникам. Для обычного человека личная истина лишь на мгновенье озаряет его. Бытие души и тайнопись вещей определяет высшее знание – целостное видение мира. Художественный гений, полагает М. Гершензон, несет в себе образ совершенства, картину совершенного мира. «Искусство не формулирует никаких отдельных законов совершенства, и оттого не впадает в ошибки, с какими неизбежно сопряжена… формулировка норм; но оно поддерживает в людях общее упование и общее доверие к их высшему, целостному опыту наперекор раздельному опыту внешних чувств. Идеи норм, всегда несовершенные, драгоценны для человечества, как руководство в попытках приблизиться к нормам: но не менее важно и то общее напряжение духа, какое вызывается искусством» (2, с. 295). Частичное постижение совершенства может облечься в идею, общее же постижение его, свойственное художнику, выражается не в идеях, а в образах. Истинное творчество – процесс сверхсознательный. Чем ярче целостный образ предельного совершенства, тем значительнее произведение искусства. Если же чувство совершенства слабо в художнике и его внимание направлено на выявление закономерностей, такое искусство тенденциозно.
Когда тенденциозное искусство исходит из ясной идеи частичных законов совершенства, оно неубедительно, но оно может быть и художественным, хотя и в ограниченной мере. В качестве примера тенденциозности Гершензон приводит поэму «Параша» Тургенева, в которой автор хотел показать, как расцветает в любви женская душа, и что выходит из этого в условиях русской жизни. Но замысел в корне ложен: изобразить во всей его внутренней закономерности стихийное явление – первую любовь, самодовлеющий, замкнутый процесс. Тургенев не захотел довольствоваться изображением; он рассматривал изображение как материал для рассуждения. «В действительности же его внутренней потребностью было как раз только изобразить, т.е. воспеть полноту и красоту созерцаемой им жизни. Картина жизни, а не идея, и стала сюжетом его поэмы вопреки его намерению…» (2, с. 296).
В признаниях истинных поэтов можно найти драгоценные свидетельства о неисследованных еще наукой глубинах человеческого духа, о «смутных влечениях чего-то жаждущей души», о желаниях блаженства, представлениях о гармонии бытия.
Лермонтов выразил это состояние души в стихотворении «Ангел»: звук песни, которую пел ангел, неся молодую душу на землю, остается в душе «без слов, но живой», и она томится на свете, потому что скучные песни земли не могут заменить ей тех небесных звуков. И все творчество поэта представляет непрерывное усилие припомнить забытые слова небесной песни. Поэту присуще высокое представление о мире, которое служило ему мерилом земных вещей. Полусознательное представление Лермонтова о гармонии бытия обладает высшей реальностью, «ибо оно всецело построено из реальных потенций этой гармонии, которые лежат в глубине вещей… но которые, как созревший в скорлупе птенец, когда-нибудь выйдут наружу» (2, с. 297). Из этой мечты о гармоническом строе бытия рождается, по мнению Гершензона, тоска поэтов и непобедимое стремление души – тоска по мировой гармонии и по своей небесной родине. Поэтам памятно небо родное, и в желании счастья они вечно стремятся к нему (Баратынский), а любовь ощущается ими как прообраз мировой гармонии.