Культурология. Дайджест №3 / 2017
Шрифт:
Далее автор излагает версии Н. Бердяева и Вяч. Иванова, также понимавших феномен Ницше в качестве собственно религиозного. Бердяеву у Ницше оказались близки мотивы смерти Бога и творчества, а также идея сверхчеловечества. «Что же касается Иванова, то он буквально истолковал языческий – Дионисов мотив Ницше, сделав его истоком собственных мировоззрения, творчества и жизненной практики. Иванов возмечтал о дионисийской реформе христианства и социальной, дионисийской же – анархической, революции в России» (с. 34). Считая Ницше «великим тайновидцем», Иванов увидел в его произведениях «не догму, а руководство к действию».
Размышляя
Подобно Флоренскому, пишет автор, на «Адама-Кадмона» ориентировался и С. Булгаков. Но назвать булгаковскую софиологию христианством постницшевским, по мнению автора, вряд ли будет уместно. У Булгакова нет никакого апофеоза «слепой напирающей мощи», воли к власти. «В своей бесхитростной диалектике Булгаков навстречу соответствующим тезисам всегда выдвигает антитезисы, притупляя тем самым их ницшеанское жало…» (с. 41–42). Весь творческий путь Булгакова отмечен данной «диалектической» двойственностью, – «по сути постоянным колебанием между религиозным модернизмом и аскетической традицией. Однако в своей жизненной практике Булгаков сохранил верность заветам отцов: молитвенник и аскет… он скончался, по свидетельствам близких, как подвижник-святой» (с. 42).
Теория и история словесных форм художественной культуры
Как Пушкин стал пророком (из истории ранних пушкинских биографий) 5
Статья посвящена трем книгам П.В. Анненкова: «Материалы к биографии Пушкина» (1855), «Пушкин в Александровскую эпоху» (1874) и «Общественные идеалы Пушкина» (1880).
5
Немировский И. Как Пушкин стал пророком (из истории ранних пушкинских биографий) // Новое литературное обозрение. – М., 2016. – Вып. 4. – С. 193–206.
В Николаевскую эпоху официальный взгляд на биографию Пушкина состоял в том, что после встречи с императором Николаем в сентябре 1826 г. Пушкин совершенно переменился и стал «иным». Но концепция Анненкова о двух половинах жизни Пушкина не была следствием его желания соответствовать официальному курсу. По мысли ученого, перелом в мировоззрении поэта произошел в Михайловском, задолго до встречи с царем, когда с помощью инъекции национального самосознания Пушкин вылечился от модных французской и английской болезней и стал выразителем русского духа.
Разделение пушкинского творчества на европоцентристский и национально ориентированные этапы – общее место в оценках Пушкина, начиная со статьи И.В. Киреевского «Нечто о характере поэзии Пушкина». Но Анненков был первый, кто заговорил о том, что в Михайловском произошел не просто поворот в творчестве, а «нравственное перерождение» Пушкина.
При этом нигде в книге Анненков не упоминает о пушкинском «Пророке», хотя именно это стихотворение современники считали поворотным в духовном развитии Пушкина. Вероятно, не упоминая вовсе о стихотворении «Пророк», Анненков выражал свое несогласие с официальной биографической легендой о Пушкине, связавшей создание стихотворения с аудиенцией у Николая I. Встрече поэта с императором Анненков посвящает всего одну фразу.
Умолчание о «Пророке» указывает на несогласие Анненкова не только с официальной биографической легендой об особых отношениях Пушкина с царем, созданной прежде всего Жуковским, но и с поздним ее развитием в статье Гоголя «О лиризме наших поэтов» (1845).
Определение «лиризма», данное Гоголем, не оставляет сомнений в том, что под «лиризмом» писатель имеет в виду профетизм. Поэтами, воплощавшими «высшее состояние лиризма», были Ломоносов, Державин и Пушкин. В качестве родовых черт русского профетизма Гоголь назвал, во-первых, любовь к России, к ее особому пути, и, во-вторых, любовь к царю. При этом Гоголь сравнивает «лиризм наших поэтов» с «библейским», имея в виду еврейских пророков, говоривших об особой миссии сынов Израиля и бывших при этом собеседниками и советчиками царей. Именно личные взаимоотношения русских поэтов с монархами, по мнению Гоголя, и делали из поэта пророка.
Анненков, по его признанию, был «нравственным участником» создания знаменитого письма Белинского Гоголю (1847). Важнейшим пунктом этого письма было осуждение Гоголя, в частности за то, что он считал восхваление монарха частью профетического служения.
Письмо Белинского к Гоголю указывает на ощущаемый критиком контраст между либертинажной составляющей пушкинского творчества и его профетизмом. При этом хорошо видно, что с профетизмом Белинский ассоциировал представления о верноподданничестве Пушкина, а с либертинажем – политическое и религиозное вольномыслие поэта. Выражение этого контраста в подцензурных произведениях Николаевской эпохи было немыслимо.
Анненков, работая над «Материалами к биографии Пушкина» еще при Николае I, понимал, что в подцензурной биографии Пушкина профетическая тема могла бы иметь только одно воплощение – гоголевское. Критическое отношение к пушкинскому профетизму могло навести на мысль о письме Белинского.
В его новую книгу «Пушкин в Александровскую эпоху» (1874) вошло многое из того, о чем он не мог или не желал писать в «Материалах». Тем не менее о «личных» отношениях поэта с императором Анненков говорит с большой осторожностью и лаконизмом. Стихотворения «Стансы», «Друзьям» и «Пророк» ни разу не упоминаются, и тема пушкинского профетизма прямо не затрагивается, зато цитируется ставшее после этого знаменитым письмо Пушкина из Одессы (1824), где он признается в том, что «берет уроки чистого афеизма». Противопоставляются профанирующее социальные и религиозные нормы поведения Пушкина в рамках «Зеленой лампы» и сочувствие поэта к этической «пуританской» программе «Союза благоденствия». Разрешения, нейтрализации этой противоречивой двойственности пушкинской личности в рамках своего исследования Анненков не дает.
К этому времени спор о том, профетизм Пушкина выражал его личные отношения с императором или, напротив, скорбь общества по поводу поражения декабристов, сменился вопросом о том, а был ли вообще Пушкин «пророком», т.е. достоин ли он того, чтобы выражать национальный дух? В новую эпоху современники не стеснялись в высказывании самых серьезных сомнений в морали Пушкина.
Здесь лицеист и верноподданный Николая I Модест Корф не был одинок. Еще более резко о Пушкине отозвался человек из совсем другого, не правительственного лагеря, декабрист И.И. Горбачевский. При этом, если Корф обвинял Пушкина в аморальности потому, что поэт не был верен императору и отвечал на его милости черной неблагодарностью, Горбачевский упрекал Пушкина в сервилизме. Оба сходились в том, что Пушкин не может быть выразителем русского национального духа.