Кумир
Шрифт:
— Что?! — О'Доннел переводил взгляд с одного на другого,— Где мой мартини?
Дверь открылась, и официант внес запотевший стакан на серебряном подносе, поставил его перед О'Доннеллом и вышел.
О'Доннелл поднял стакан, словно дорогой подарок.
— Боже, благодарю тебя, Богоматерь, Святого Патрика и Святого Иуду,— изрек он и осушил свой стакан наполовину. Потом поставил его и заметил:— Что ж, Сэм, мы снова на коне.
— Лу…— обратился президент.
Бендер взял слово:
— Я назначил пресс-конференцию на восемь вечера. Сегодня. Три телекомпании. Вся команда в сборе. Мы хотим, чтобы ты и Гаррисон
— Изумительно,— сказал О'Доннелл.
— Ни слова до того,— сказал Бендер.— Пусть пресса немножко подумает. Твердый орешек для нее.
— Ах, сладкая месть! — потер руки О'Доннелл.— Истмен должен будет уйти. На его место ты сможешь назначить Фэллона. И идти на съезд в полном порядке.
Но на это восклицание президент ничего не ответил.
— Хоть теперь не говори мне, что ты не хочешь Фэллона,— взмолился О'Доннелл.
— Я этого не сказал.
— Значит, ты возьмешь его?
— И это я тоже не сказал.
— Послушай, Сэм, хоть сейчас не будь разборчивым женихом. Ты и Фэллон в одном списке — и съезд будет для нас увеселительной прогулкой. А без этого получится просто базар. Скажи, что ты берешь Фэллона, и покончим со всем этим.
— Нет.
— Но почему?
— У меня есть свои причины.
— Какие же?
— Чарли, ты поверишь мне,— вздохнул президент,— если я скажу, что Терри Фэллон фанатик войны, да еще с комплексом мессии?
— Лу, ради всего святого…— О'Доннелл поглядел на Бендера.
Но Бендер только пожал плечами и развел руками.
— Я и не надеялся, что ты поверишь,— сказал президент.— Но хочешь, я предложу тебе сделку?
О'Доннелл заметно воспрял духом.
— Я пойду еще дальше,— продолжал президент.— Я обдумаю кандидатуру Терри Фэллона. Но не как вицепрезидента, которым он станет. А как президента, которым он может стать. Ты поддержишь меня?
О'Доннел поднял голову и посмотрел на президента из-под копны белых как лунь волос.
— О чем ты говоришь, Сэм?
— Полагаю, ты знаешь, о чем.
Все трое притихли на время, посидели в молчании. Затем президент сказал:
— Я ведь знаю, что О'Брайен советовался с тобой, прежде чем ФБР предъявило свои претензии Везерби.
О'Доннелл продолжал улыбаться, а наблюдавший за ним Бендер дивился его невозмутимости. Говорили, что он умеет это делать лучше всех других политиков. И были правы. Наконец О'Доннелл произнес:
— Да, было дело.
— И ты дал свое добро?
— Что из этого? Везерби проходимец. Ему было не место в конгрессе. Вот и все.
— Не совсем, Чарли,— заметил президент.
— Что еще? — О'Доннелл прикинулся невинным херувимчиком.
— Я хочу знать, не ты ли подбил Фэллона явиться к О'Брайену со своими голословными утверждениями.— О'Доннелл возмущенно фыркнул, но президент продолжал.— Я хочу знать, не была ли то сделка, дабы вывести Везерби из сената и ввести туда Фэллона.
— А что, если была?
— Так была?
— Сэм… эх, Сэм…— вздохнул О'Доннелл.— Когда губернатор Тэйлор назначил на оставшийся срок вместо Везерби Фэллона, партия получила место в сенате без предварительного голосования, без выборов, не истратив на избирательную кампанию ни единого дайма [123] . Какое ж в этом бесчестье?
— Чарли, я задаю тебе
123
Американская монета в десять центов.
О'Доннелл все еще улыбался, но блеск в глазах исчез вовсе.
— Послушай, Сэм, ты главный в Белом доме, я главный в конгрессе. Мы оба ответим перед богом и нашими избирателями за грехи наши. И давай оставим этот разговор.
Лу Бендер дотянулся и взял хрустальный колокольчик. Явился официант и положил конец очередному раунду.
12.20.
Когда Манкузо вернулся, Росс сидел сгорбившись за своим письменным столом. Он не спускал глаз с изображения на видеомониторе, левая рука была занята дистанционным управлением, а правая быстро делала заметки. На голове были наушники, и он даже не взглянул на вошедшего Манкузо. На столе перед ним лежала трехфутовая полоса белого картона. Голубой карандашной линией она была разделена на семь сегментов. И каждый обозначен большим красным номером. В каждом из первых шести квадратов лежала одна из латунных гильз, использованных при убийстве. Но седьмая гильза была выкрашена черным. Манкузо тряхнул головой и насмешливо хмыкнул. Это заставило Росса поднять голову.
— Чего тебе надо? — спросил он и повесил наушники на шею.
— Ничего,— ответил Манкузо, уселся, бегло просмотрел кипу бумаг на своем письменном столе — не найдется ли чего еще незнакомого.— Кто-нибудь звонил?
— Нет.
— Почта?
— В ящике.— И Росс показал на шкаф для хранения документов, что стоял за дверью.
Манкузо повернул голову и глянул. На шкафу стоял новый, внутри и снаружи скрепленный проволокой ящик с двумя отделениями. Левое отделение было помечено: РОСС. На правом зияла пустота.
— Что, мать твою, это значит? — спросил Манкузо.
— Так я собираюсь находить свою почту каждое утро, начиная с сегодняшнего. Вместо того чтоб рыться в твоей куче дерьма.
— Трогательно,— сказал Манкузо.— Это весьма трогательно.
— Брось, Джо.
— Где ж ты раздобыл этакую армейскую штуку? — Манкузо закурил сигарету.
— Тебе-то что?
— Ничего. Просто любопытно.— Он выпустил дым и откинулся на спинку кресла.
Росс принялся изучать его. Понурый, уже немолодой полицейский. Концы галстука мятые и болтаются порознь. Один угол воротника задран. Бесцветные волосы поседели, над бровями выступили пигментные пятна. Скоро Манкузо попадет в отбросы общества, станет забытым пенсионером где-нибудь в Майами, или Бруклине, или Санкт-Петербурге. Начнет без конца перелистывать газеты да слоняться по улицам, ища, с кем бы поговорить. Они будут еще долго болтать о нем в баре "У Герти". Болтать о Джо Манкузо, что ненавидел свою работу и свою жизнь, а любил "бурбон", что под занавес своей карьеры получил приглашение в Белый дом и благодарность, которую не заслужил и которой вовсе не желал, — награду за ничегонеделанье, за то, что оказался не там, где надо, и не тогда, когда надо. Ведь он на пороге старости и одиночества. Росс смотрел на него и не испытывал гнева. Только жалость.