Кураж
Шрифт:
На душе у Гертруды Иоганновны становилось все тревожней, и тревога эта оттеснила на второй план даже мысли об Иване.
Надо предупредить лес. Да. Предупредить лес.
Может быть, старик-самогонщик еще не уехал?
Гертруда Иоганновна понимала, что идет на риск, связываясь с Пантелеем Романовичем. Но у старика пропуск. Он может покинуть город. И потом, у него жили мальчики, когда им пришлось туго. Не зря же их устроили именно к нему…
Риск, конечно, есть, но она считала его оправданным. Оставалось три дня. Пусть даже она ошиблась в своих предположениях. В конце концов она не стратег, она всего-навсего артистка цирка. Но если немцы и в самом деле нападут на лесной лагерь… Нет, она обязана предупредить лес. Риск оправдан.
Гертруда Иоганновна присела за стол, написала на листке бумаги несколько слов. Плохо, что записка написана ее рукой. Ну, да бог не выдаст, свинья не съест.
Она спустилась в комнатку возле ресторана, где Флич и мальчики заряжали аппаратуру фокусника, готовя ее к вечернему представлению.
– Петер, Пауль, надо дойти до деда. За самогоном.
– Он же не гонит, - удивился Пауль.
Гертруда Иоганновна посмотрела на него внимательно:
– Может, что-нибудь осталось из старого запаса. Надо сходить к деду. И с деньгами передать вот это, - она протянула Павлу записку.
– Этого никто не должен видеть.
– Ясно. А если его нет дома?
– Быстро возвращайтесь. Петер, оденься потеплее и подними воротник. Помни про свою ангину.
– Ладно.
Братья ушли одеваться.
– Флиш, - сказала Гертруда Иоганновна, присаживаясь на стул.
– Мне страшно. Такое ощущений, что вокруг стягивают петлю.
– Каждый день стягивают петлю, Гертруда. Вы просто очень устали и расстроены.
– Да… - она неуверенно покачала головой. Глаза ее лихорадочно блестели и глядели на Флича тревожно и вопросительно. Словно Флич знал что-то такое, чего не знает она, Гертруда. И очень важно, чтобы он сказал ей это.
Деда дома не оказалось. На калитке висел замок. Возле забора четко отпечатались в подсыхающей грязи две колеи от тележных колес. Толик приезжал за дедом на Розе.
Павел и Петр поспешили домой. Возле входа в гостиницу остановилась черная машина штурмбанфюрера Гравеса. Штурмбанфюрер вышел из нее, захлопнул дверцу и увидел братьев.
– А-а… Наш гитлерюгенд!… Где ж это вы бегаете?
– Ходили за самогоном, господин штурмбанфюрер.
– Вот как?
– Гравес ласково улыбнулся.
– А разве вы не знаете, что самогонный мастер получил пропуск и лошадь?
– Как же, господин штурмбанфюрер, я сам за этим пропуском ходил, - сказал Павел.
– Так зачем же вы к нему? Что-нибудь срочное?
– Кто же знал, что он такой быстрый?
– сказал Петр.
– Зря через весь город ходили.
– Да еще с ангиной, - покачал головой Гравес.
– И деньги с собой брали?
– А как же. Он без денег ничего не даст, - ответил Павел.
– И не потеряли?
– Что вы, господин штурмбанфюрер!
– А ну, проверь.
Павел достал из кармана деньги.
– Вот. Чего проверять? Мы никогда ничего не теряем. Верно, Петер?
– Мы дисциплинированные, - подтвердил Петр.
– Ну, молодцы.
– Гравес задумчиво посмотрел на братьев
Гертруда ждала сыновей в комнате, где Флич все еще заряжал аппаратуру. Пальцы ее ловко сворачивали длинные шелковые ленты, а лицо было спокойным.
Флич возился с "волшебным" кубиком.
Оба молчали.
Флич думал о погибшем Иване, о Гертруде и мальчиках. Доброе сердце его болело. Он понимал, что сам находится под постоянной угрозой. Евреев из гетто вывозили большими группами в какие-то лагеря. В какие - никто не знал. Ходили упорные слухи, что их просто расстреливают где-то в лесу. Заставили выкопать глубокий ров и сбрасывают в него расстрелянных.
Сначала он не верил, даже представить себе не мог, как это можно ни в чем не повинных людей… Ведь там женщины, дети, старики… В конце концов немцы - цивилизованная Европа, народ древней культуры - Бетховен, Гете, Шиллер, Маркс… Конечно, среди солдат могут попасться недоумки, злобные твари. Так и у нас такие попадаются! Иначе откуда немцы набирают полицаев? А когда повесили Мимозу, все в душе Флича перевернулось, все пришло в смятение. Он понял, что эти, в серо-зеленых и черных мундирах, одной породы с лавочником, зарубившим его отца в девятьсот пятом, во время погрома. Одной породы. И дело здесь не в национальности. Гертруда тоже немка. Дело в воспитании, в понимании жизни. Фашизм он всегда фашизм. Всякое стремление подняться над себе подобными - преступно!
А Гертруда Иоганновна думала об опасности, нависшей над партизанским лагерем в лесу. Ощущение этой опасности стало таким острым, что все, даже личное горе, отодвинулось на второй план.
Когда вернулись мальчики, она только взглянула на их лица и все поняла:
– Уехал.
Оба кивнули.
Гертруда Иоганновна отложила шелковую ленту, поднялась со стула, подошла к окну. Солнце освещало каменную стену ограды напротив. У стены на табуретке пристроилась одна из поварих, чистила картофель. Шанце без шинели, в расстегнутом мундире что-то сердито выговаривал ей.
Что же предпринять?
– Штурмбанфюрер потребовал деньги показать. Думал, мы врем, - донесся до нее голос Павла.
Она повернулась.
– Он здесь?
Гертруда Иоганновна нетерпеливым взглядом оглядела аппаратуру.
– Флиш, голубшик, какой аппарат трудно шинить самому?
– Гм… У меня вся аппаратура в порядке.
– Ну а если поломается?
Флич вспомнил, как мучался с вазой.
– Ну, если поломается, труднее всего чинить вазу, в которой вода превращается в цветы. Я возился с ней две недели.
– Пауль, Петер, быстро ломать эту вазу, - скомандовала Гертруда Иоганновна.
– Зачем, Гертруда? Вы с ума сошли!
– Надо. Надо быстро ломать.
– Хо-ро-шо, - удивленно согласился Флич.
Братья взяли вазу и держали ее на весу.
– Как?
– спросил Петр.
– А вот так, - Флич выбил у них вазу из рук. Она отлетела в угол, что-то в ней хрустнуло и из горловины выскочила пружина. Как тогда, в вагончике, когда готовились к эвакуации.
– Сколько работы зря!
– вздохнул Флич.