Кутузов
Шрифт:
Ожидали выхода Павла, затворившегося в кабинете для подписания бумаг. Вскоре шталмейстер громко назвал имя Чичагова, который приглашался на экстренную аудиенцию. В толпе шушукались, что может взойти новая звезда.
Кутузов оглядывал хорошо знакомые лица, вспоминая, как в последний раз ему довелось увидеть Екатерину Алексеевну.
Уже утром 5 ноября Михаил Илларионович был извещен о смертельном апоплексическом ударе, поразившем императрицу, с которой он расстался накануне. В девятом часу из Гатчины примчался цесаревич. Он расположился в угольном кабинете, примыкающем
Кутузов, как и все, кого призывал Павел, принужден был пройти мимо его еще дышавшей матери. Все усилия докторов привести императрицу в чувство ни к чему не приводили. Комнатная прислуга не смогла даже поднять ее на кровать, и Екатерина лежала с закрытыми глазами на полу, на сафьяновом матраце. Страдания неузнаваемо изменили черты ее благообразного лица.
Никто из близких государыне вельмож не посмел предать гласности ее волю, по которой российский престол, минуя Павла, передавался великому князю Александру. Вчерашние ненавистники цесаревича угодливо спешили возвести его на трон. В Гатчину поскакал брат последнего фаворита Николай Зубов.
Весть о смертельной болезни Екатерины привез Павлу его будущий убийца...
Из верных уст Михаил Илларионович слышал о судьбе завещания. Когда Павел с Безбородко разбирали бумаги Екатерины, тот указал цесаревичу на пакет, перевязанный черной лентой. Павел вопросительно поглядел на графа Александра Андреевича, который молча указал на топившийся камин...
С треском растворились белые с золотом двери государева кабинета. Перед сановниками и генералами предстал Чичагов. Но в каком виде! В одном положенном по уставу желтого цвета нижнем белье! Два офицера-гатчинца препроводили контр-адмирала мимо обалдевшей толпы до кареты.
«От такого императора хорошо бы держаться подальше...» – подумалось Кутузову.
Павлу всюду мерещились якобинцы и революционная зараза. На этом и сыграл товарищ Чичагова по службе адмирал Кушелев, понятно не желавший его чрезмерного возвышения. Он сообщил государю, что Павел Васильевич заражен якобинским духом и собирается перейти на службу к англичанам. Чем нелепее было обвинение, тем легче оно воспринималось новым императором как истина.
Когда Чичагов вошел в кабинет, он по глазам государя приметил, что тот сильно гневается.
– Сударь! Вы не желаете служить мне? Вы хотите служить иностранному принцу? – закричал Павел.
Чичагов догадался, откуда дует ветер. Он открыл было рот, чтобы уверить императора в невозможности этого: английская конституция не дозволяла принимать на службу иностранцев. Но император не дал ему вымолвить и слова. Он затопал ногами и еще громче закричал:
– Я знаю, что вы якобинец! Но я разрушу все ваши идеи! Уволить его в отставку и посадить под арест! – Он обратился к адъютантам: – Возьмите его шпагу! Снимите с него ордена!
Контр-адмирал выслушал крики Павла хладнокровно. Он сам снял свои регалии и передал их офицеру.
– Отослать его в деревню с запрещением носить военную форму! – продолжал сердиться император. – Или нет! Снять ее с него теперь же!
Флигель-адъютанты бросились на Павла Васильевича, как звери, и с необыкновенной быстротой раздели его. Чичагов не терял присутствия духа. Соображая, что Павел, увлекшись, может сослать его в Сибирь, он обратился к одному из офицеров и попросил отдать бумажник, оставшийся в мундире. Тот смутился и сказал, что бумажник ему возвратят.
– Уведите его! – закричал опять государь.
Чичагов не успел дойти до своей квартиры, как его нагнал флигель-адъютант с собственноручной запиской императора. Это было приказание посадить Павла Васильевича в Петропавловскую крепость...
«Говорят, что, еще будучи наследником, Павел лелеял мысль править железной лозой. Бедная Россия! Не ведомо никому, сколь долго ей придется терпеть эту Павлову лозу!» – сказал себе Михаил Илларионович, покидая Зимний дворец.
2
В числе немногих видных деятелей прежнего царствования Кутузов не только избежал немилости и опалы, но и получил от нового государя почетные назначения и награды. Он удержался посреди той вакханалии разжалований, арестов, ссылок, какая была развязана с приходом Павла. Подсчитано, что за четыре года и четыре месяца своего короткого правления новый император уволил из армии семь фельдмаршалов, более трехсот генералов и две тысячи штаб– и обер-офицеров. Около двенадцати тысяч чиновников и военных было сослано в Сибирь: по три тысячи в год, по 250 – в месяц, по 8 – каждый день.
«Корабль не грузился, а выгружался способными людьми», – писал кабинет-секретарь Екатерины II Завадовский.
Помимо стремления во всем идти наперекор политике своей великой матушки в поступках Павла огромную роль играло мимолетное настроение, вихрь, каприз. Он уволил в отставку Платона Зубова и сослал в дальние деревни старую и больную Екатерину Романовну Дашкову, но милостиво обошелся с Алексеем Орловым, одним из убийц своего отца. Будучи в Москве, новый государь с похвалой отозвался о состоянии тамошних войск. Однако на возвратном пути в Петербург, на 172-й версте от первопрестольной, вдруг решил разжаловать 132 офицера за то, что они заболели и не могли участвовать в вахтпарадах. Путешествуя по Смоленской губернии, император приметил, что в слободе Пиев множество крестьян чинят по приказу своего помещика Храповицкого дорогу и мост, в то время как строго запрещалось делать какие бы то ни было приготовления к царскому приезду. Прибыв на ночлег, взволнованный Павел повелел великому князю Александру подготовить указ, приговаривающий Храповицкого к расстрелу.
– Я могу сказать о себе, как о славном городе Париже, у которого на гербе начертано: «Плавает, но не тонет», – шутил Михаил Илларионович, узнавая о новых причудливых поступках императора. Они диктовались экзальтацией, романтическим дилетантизмом, мгновенным порывом.
Государь объявил об амнистии находящимся в заключении после кампании 1794 года полякам. Он сам приехал в Мраморный дворец, где содержался под стражей знаменитый генерал Костюшко, со слезами на глазах обнял его, даровав свободу, и сказал: