Куявия
Шрифт:
– Какую?
– Мне нравится, – ответила просто, – когда ты меня целуешь. Меня еще никто не целовал. И не обнимал, если не считать братьев.
Он сгорбился: братья – это прежде всего артане. А они придут за сестрой и не оставят здесь камня на камне. Можно не сомневаться, у них хватит сил и решимости. Люди, которые смели могущественные армии Тулея, смели даже черные башни магов там, на равнине, сметут и оставшиеся в горах. А его Черныш хорош для рейдов, но не для схватки с целым войском.
– Но если представится возможность… – сказал он и умолк, не мог выговорить
– … то я убегу, – договорила она.
– Если сниму цепи, поклянешься, что не убежишь?
– Нет.
– Почему? – спросил он, но голос звучал безнадежно, ответ Иггельд знал.
– Я – артанка, – ответила Блестка. – А для нас родная земля не то что для куявов. Мы в войне, а ты – мой враг.
Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Взгляды сказали больше, чем оба могли бы словами.
– Хорошо бы, – выговорил он с трудом, – очутиться нам и дальнем-дальнем краю. В такой стране, где не слыхали даже о Куявии или Артании.
– Мы здесь, – возразила она. – Мы воюем. Я у тебя в плену. Ты волен делать со мной все, что захочешь.
Он опустил руки.
– Да.
– Так делай же, – сказала она просто.
Он покачал головой.
– Думаешь, только у артан есть гордость?
– Что ты имеешь в виду?
– То, – сказал он с нажимом, – что я никогда не возьму силой женщину, которую полюблю.
Он ушел, прежде чем она поняла, что он сказал, и прежде, чем успела ответить то, что хотела.
Она старалась всегда и везде лицо держать бесстрастным, только глаза видели и замечали все. Здесь либо жили полные уроды, что не держат в доме оружия, либо все оно спрятано в комнате хозяина. Артане справедливо считали, что оружие на стене – лучшее украшение, и потому развешивали его везде и всюду.
Хотя бы нож найти, подумала она в тоске. Конечно, лучше всего – артанский топор, что рубит и железо, как сырую глину. Тогда бы никто не смог остановить ее на пути к свободе… или к славе. Железная цепь и эти оковы, на которые так надеется ее поработитель, на самом деле не настолько, не настолько, как он и остальные в этом доме думают…
Правда, она может исхитриться изорвать одеяло, получатся ленты. Если связать все, то легко спуститься через окно, что в коридоре. Там всего один страж, но с ним справиться легко, он всего лишь куяв. Женщины с удивлением говорили между собой, что молодого хозяина терзает какая-то хворь, исхудал, спал с лица, вчера накричал на Апоницу, люди стараются не попадаться ему, раздражен, зашибет. Раньше он всегда завтракал вместе со всеми, а сейчас уходит утром тайком, словно вор, целый день носится где-то, а возвращается поздно ночью, весь в побитых доспехах, в крови…
Поздно ночью, подумала она мрачно. Это чтобы со мной не встречаться. И уходит рано утром потому же. Что ж, враг мой, я тоже не уступлю тебе ни капли своей гордости. Если надеешься, что я что-то скажу, начну оправдываться или хотя бы объясняться, ты тоже станешь доказывать, в чем я не права, и таким образом к чему-то придем, но я не скажу ни слова. Здесь – враги.
В груди было холодно и пусто. Здесь враги, напомнила она
Иггельд ударил кулаком по спине Черныша, тот довольно хрюкнул и закрыл глаза. Боль не ощущалась, ударил снова, посильнее. Что за бешеная артанка и что он за дурак, не придумал ничего умнее, чем заковать в оковы? Сейчас поздно отменять, будет выглядеть еще глупее. Да и как-то обезопасить себя и других все равно надо.
Он чесал и мыл Черныша, а перед глазами стояло ее лицо. Глаза чистые, открытые, вопрошающие. Честные, что удивительно для женщины. Все куявки рано учатся хитрить, скрывать свои чувства, говорить только то, что нужно говорить. Это называется хорошим воспитанием, это позволяет уживаться в обществе самым разным людям. Артанка же говорит то, что думает. Она не врала, когда просто и честно сказала, что ей нравится, когда он ее обнимает. Но это ничего не значит, они – враги, а у артан долг и честь на первом месте, а любовь и личные желания – потом, потом…
Черныш повернул голову и заботливо лизнул хозяина в лицо. В глазах дракона Иггельд со стыдом увидел странное понимание и сочувствие. Наверное, пахнет тревогой и смятением, словно он потерпел поражение, а чувствительный дракон утешает, как может. Иггельд вяло отмахнулся, вытер лицо рукавом. Артанка есть артанка, ни разу не всплакнула, не пожаловалась. С каким достоинством носит тяжелые оковы! Словно не рабыня, а тцарица, попавшая в плен к тупым и диким варварам. И даже звон цепей подчеркивает не ее унижение, а его грубость, дикость, варварство. Невозможно представить, что она попросит их снять. Вообще невозможно представить, что она вообще о чем-то попросит.
Дракон взвизгнул, Иггельд торопливо похлопал по чешуйчатой шее.
– Прости, оцарапал… Задумался.
Черныш смотрел укоризненно, Иггельд погладил по морде, снова впал в глубокую задумчивость, пока руки машинально скребли и чистили.
Дракон снова взвизгнул. Иггельд сказал:
– Прости… ах ты, поросенок! Прикидываешься? Тебя и топором не поцарапаешь!
Черныш, довольный хитростью, лизнул ему пальцы. С этой женщиной, сказал себе Иггельд, в его мир вошло нечто, из-за чего весь мир поблек, перестал казаться таким уж прекрасным. Сейчас он казался себе не умнее Черныша, что обожает проноситься над стадами скота или табунами диких коней, реветь над ними грозно, распугивать и бросаться на отбившихся от большинства.
– Иди, – сказал он потерянным голосом, – гуляй…
Черныш в изумлении смотрел вслед родимому папочке, настолько растерянному, что даже щетку забыл у него на темени. На всякий случай качнул башкой, щетка свалилась на землю, но Иггельд не заметил, шел как слепой к дому, походка неверная, будто его тащат на аркане, а он еще и сопротивляется, старается увильнуть. Черныш вздохнул, пошел потихоньку следом. Под лапой громко хрустнул камешек, Черныш застыл в страхе, сейчас папочка повернется, накричит, прогонит, но тот шел все той же странной походкой, не обернулся, и Черныш понял, что дело совсем плохо.