Кузнецкий мост (1-3 части)
Шрифт:
— Вы уже знаете, что в течение этих двух ночей наша авиация жестоко бомбила Берлин… — Керр протянул руки к огню, ему все еще было зябко, пальцы подрагивали. — Говорят, костер, зажженный в Берлине, был виден с побережья… Вот оно, возмездие!
Нет, он от экспозиции не отказался: видно, короткая реплика посла о пылающем Берлине и должна была быть этой экспозицией. Но тогда чему будет посвящена беседа, если берлинский костер служит вступлением к ней?
— Вы знаете, что мистер Черчилль намеревается встретиться с турками? — спросил посол и пододвинулся к
— Да, мне это известно, — сказал Бардин и отметил про себя: значит, Турция, а вместе с тем наш юг, наш Кавказ — все издавна лежало в пределах черчиллевских интересов. Но тогда при чем берлинский костер, видимый с побережья?
— В Турции происходят процессы, которые точно отражают нынешний этап войны… Турки хотят дружить с союзниками.
Бардин готов был воздать должное энергии посла: он приближался к заветной цели стремительнее, чем можно было ожидать.
— Это что же значит?.. Вступление в войну на стороне союзников?
Посол наполнил бокалы — к лютому московскому морозу прибавился еще холод, которым дышали слова Бардина, — выпитого было недостаточно.
— Нет, сочувствие союзникам может быть выражено и иными средствами…
— Какими именно, господин посол?
— Вам ли говорить, мистер Бардин, — улыбнулся посол. — Иногда нейтралитет дает такую возможность для помощи, какую не может дать прямое участие в войне.
— Какую именно… возможность?.. — спросил Бардин. Он полагал, посол столь обнажил цель беседы, что конкретный вопрос не прозвучит нарочито.
— Ну, например, предоставление союзникам плацдарма… — заметил посол и умолк.
— Для какой цели? — спросил Бардин. Он чувствовал, как нарастает напряжение беседы, нет, не столь открытой, как кажется, — в ее поворотах упрятан главный смысл.
— Ну, хотя бы для бомбежки Плоешти… — заметил посол и, следуя манере недомолвок, затих — он явно опасался сказать больше, чем хотел. Не здесь ли смысл упоминания о берлинском костре? Значит, для бомбежки Плоешти?
— И что турки просят взамен… плацдарма? — спросил Бардин. — Не допускаю, чтобы бескорыстные турки так далеко пошли бы в своем желании помочь союзникам, чтобы они не попросили ничего взамен.
— Они просят вооружить их…
— И англичане готовы это сделать? — спросил Бардин, подумав, — ему показалось, что посол с тревогой уловил его паузу.
— Да, за счет оружия, которое мы отняли у немцев.
— Вооружить… против кого?
— А разве не понятно: против немцев.
— И что же требуется от России?
— Ну, нечто вроде… жеста дружбы по отношению к Турции.
Вот она, черчиллевская дипломатия. Теперь (да, именно теперь!), когда немцы изгоняются с Северного Кавказа и угроза, нависшая над Баку, устраняется, Черчилль вооружает Турцию и готовит бомбежку Плоешти. Но ведь и прежде был некий план дислокации британского воздушного флота на Кавказе? Тогда он был отвергнут, чтобы не вызвать, ненароком, ответного огня на Баку. А какая гарантия,
Беседа, предшествующая приглашению к столу, длилась столь долго, что впору было забыть: русский гость приглашен на Софийскую набережную к ланчу.
Но все было, как надлежит быть в хорошем дипломатическом доме. Будто хозяин и гость не прошли только что через рукопашную, где было все, что есть в жестокой сече не на живот, а на смерть, и прежде всего кровь и кровь… За овальным столом, накрытым ярко-белой, в крупных, ниспадающих почти до самого пола складках, скатертью, сидели Бардин и Керр. Казалось, посол был не просто удовлетворен беседой, происшедшей только что, а ублаготворен ею.
— Мы славно поработали, мистер Бардин, славно поработали… — произносил посол, а затем вздыхал тревожно, и вздох его означал нечто обратное тому, что было сказано.
14
Галуа просил Тамбиева принять его и, явившись, увидел на столе Николая Марковича свою книгу; из тех, которые Галуа написал о Франции, эта была наиболее документированной и личной. Кстати, лучшие работы Галуа были отмечены этим качеством: в них документ обязательно соотносился со свидетельствами автора-очевидца.
— Откуда она у вас? — произнес он, покраснев.
— Что значит «откуда»?.. Из библиотеки, разумеется.
Галуа засмеялся и, вытянув перед собой руки, потряс ими так, будто бы мышцы в запястье были надрезаны и кисти неуправляемы.
— Только, ради бога, не переоценивайте всего этого!..
— Да уж как-нибудь…
— Именно: «как-нибудь»…
Он сел, задумался, краска медленно сошла с лица; казалось, побледнели даже губы.
— Николай Маркович?
— Да?
— Вы знаете, что передало сегодня немецкое радио?
— Нет.
— Манштейн таранил сталинградское кольцо с юга… и дал возможность Паулюсу уйти.
— И вы верите?
— Чтобы ответить на ваш вопрос, Николай Маркович, я должен быть на месте событий… К тому же…
— Да, я вас слушаю.
— Неужели вы не понимаете, что вам срочно надо опровергнуть сообщение немцев?
— Ну, мы и опровергнем.
— Но ведь вам не поверят… — он смутился: увлекшись, он сказал нечто такое, чего не хотел сказать. — Вернее, вам поверят меньше, чем мне.
— Что же из этого следует?
Галуа точно запнулся — он явно хотел, чтобы фразу, которую он приготовил и ради которой пришел сюда, произнес сейчас не он, а Тамбиев. Ему стоило немалого труда подвести Николая Марковича к этой фразе.
— Я спрашиваю: что следует, Алексей Алексеевич?
Видно, Галуа тронуло это доверительное «Алексей Алексеевич». Он любил, когда его так звали. То ли ему было приятно, что при этом упоминалось имя его отца, которого он боготворил, то ли иное: за годы немилой чужбины его никто или почти никто не называл так.