Кузница Тьмы

Эриксон Стивен

– Отвечаю своим способом.

Ни гнева, ни пренебрежительной насмешки не отразилось на увядшем лице Урусандера.
– Отлично. Я сражаюсь с идеей моральной позиции. Писаный закон сам по себе чист, насколько может быть чистым язык, на коем он записан. Неясность возникает при практическом применении в обществе, и лицемерие кажется неизбежным следствием. Закон склоняется перед людьми власти, словно ива или, скорее, садовая роза, или плодовое дерево на стенной шпалере. Рост его зависит от прихотей властителей и вскоре закон становится воистину

кривым.

Кедаспела поставил бокал, мельком изучив еду на блюде. Копченое мясо, какие-то запеченные овощи, разложенные так, будто они следят друг за дружкой.
– Но разве закон это не всего лишь формализованные мнения, лорд?

Брови Урусандера взлетели: - Начинаю понимать направление ваших мыслей, Кедаспела. Отвечаю: да, именно так. Мнения относительно должного и мирного управления обществом...

– Простите меня, но "мирное" - не то слово, что приходит на ум при разговоре о законе. В конце концов, в основе его лежит подчинение.

Урусандер подумал и отозвался: - Лишь в смысле подавления вредного и антиобщественного поведения; и тут я вынужден напомнить вам мои первые слова. О моральной позиции. Именно с этой идеей я и сражаюсь, причем с весьма малым успехом. Итак, - он сделал еще глоток, поставил бокал и взялся за нож, - оставим на миг слово "мирный". Рассмотрим самое ядро проблемы, а именно: закон существует, чтобы налагать правила приемлемого поведения в обществе, верно? Отлично. Теперь вспомним идею о защите личности от вреда, физического и духовного... ага, вы видите мою дилемму.

Кедаспела чуть подумал и покачал головой: - Законы решают, какие формы подавления приемлемы, лорд. И потому законы служат тем, что у власти, ведь они видят в подавлении всех, кто власти лишен, свое право. Но не вернуться ли нам к искусству, лорд? Критика, если обнажить ее кости, есть разновидность подавления. Она желает манипулировать и художником, и публикой, налагая правила эстетического восприятия. Забавно, но первой ее задачей становится преуменьшение ценности мнения тех, что одобряют некую работу, но не желают - или не способны - высказать, почему именно. Иногда кто-то из этих зрителей заглатывает наживку, обижаясь, что его записали в невежды, и тогда критики всей толпой набрасываются на глупца, чтобы растоптать. Смею заявить, они всего лишь защищают удобные насесты. С иного угла зрения, все это есть акт защиты своих интересов теми, кто у власти. Но в чем их интересы? Всего лишь в абсолютном подавлении путем контроля личных вкусов.

Урусандер во время всей этой тирады сидел неподвижно, нанизанный на кончик ножа кусок мяса застыл на полпути ко рту. Когда Кедаспела закончил, он положил нож и снова схватился за бокал.
– Но я не критик.

– Воистину нет, мой лорд, и потому я и сказал, что ваше мнение мне не любопытно. Я любопытствую насчет мнения критиков. Но мнения тех, что не относятся к записным эстетам, мне искренне интересны.

Урусандер фыркнул.
– Выпейте же вина, Кедаспела, вы заслужили.

Сделанный

им глоток был весьма скромным.

– В прошлые наши ночи, - нахмурился Урусандер, - вы один выпивали по графину.

– В те ночи, лорд, я заслушивался военными историями.

Урусандер засмеялся так, что громовые раскаты встревожили слуг. Где-то на кухне что-то с треском разбилось о пол.

– Вино, - вставил Кедаспела, - было превосходным, мой лорд.

– Да уж, верно. Знаете, почему я не приказывал его подавать до нынешней ночи?

– Каждое утро я проверяю кувшинчики с очищающим спиртом, убеждаясь, что Хунн Раал в них не заглядывал.

– Именно так, художник, именно так. Что ж, давайте есть, но прошу сохранить ум в трезвости. Этой ночью мы сольемся мыслями, ведя диалог.

Кедаспела отвечал с предельной искренностью: - Мой лорд, буду молиться, чтобы лишь перемены свечей заставляли нас замечать, сколько протекло времени.

Глаза Урусандера были настороженными и задумчивыми.
– Меня предостерегали, что в вашей компании можно разделить лишь гадости и горечь.

– Лишь когда я пишу, лорд. Лишь когда пишу. Но, если вам угодно, я хотел бы услышать ваши мысли о моей работе.

– Мои мысли? Мысль у меня одна, Кедаспела. Не имел понятия, что меня так легко раскусить.

Он чуть не уронил бокал, помогло лишь проворство слуги.

Энесдия, дочь лорда Джаэна из Дома Энес, хмурилась у серебряного зеркала. Краска, производимая путем медленного кипячения некоего клубня, придала платью глубокий, чистый алый цвет.
– Оттенок крови, - сказала она.
– По нему и сходят ныне с ума в Харкенасе?

Стоявшая сбоку швея в отражении казалась бледной и тусклой, почти неживой.

Крил из Дома Дюрав, сидевший слева на канапе, прокашлялся в манере, слишком хорошо знакомой Энесдии, так что она обернулась, поднимая брови: - О чем мы поспорим этим утром? О покрое платья? Придворных стилях? Или нынче тебе не нравятся мои волосы? Так уж вышло, что я предпочитаю короткие. Чем короче, тем лучше. Да и к чему тебе возмущаться? Ты сам не оставил волосы длиннее конского хвоста, как подобает по нынешней моде. Ох, не знаю, зачем я тебя вообще позвала.

Легкое удивление лишь на кратчайший из моментов отразилось на изящном лице; он криво пожал плечами: - Я лишь подумал... это скорее вермильон, нежели алый цвет. Или наши глаза всё меняют?

– Идиотские предрассудки. Вермильон... ну что же.

– Бегущие-за-Псами называют его "Рожденный в Очаге", верно?

– Потому что они варят корень, дурак.

– О, смею думать, что их название более живописно.

– Ты смеешь думать? Неужели тебе некуда пойти, Крил? Не пора обучать коня? Точить клинок?

– Ты пригласила меня, лишь чтобы прогнать?
– Юноша изящно поднялся.
– Имей я чувствительную душу, обиделся бы. Но я знаю эту игру - мы ведь играем в нее всю жизнь.