Кузница Тьмы
Шрифт:
– Словами войны не выиграть, - заявил Кедорпул.
– А теперь Аномандер покидает город с братьями. Легион Хастов во многих лигах к югу. Хранители съежились на Манящей Судьбе. Знать не волнуется, словно она выше разрушения и разлада. Где наш порог, какой именно шаг врага станет недопустимым?
– Говоря, он уже не умолял Эмрал глазами. Райз понял: жрец разжаловал ее, видя в верховной жрице слабость и не прощая ей слабости. Нет, говоря, он пожирал глазами самого историка.
– Таково наше проклятие? Мы живем во времена равнодушия? Думаете, волки отступят, если увидят
– Волки верны своей натуре, - ответил ему Райз.
– А равнодушие поражает любые времена, жрец. Наш рок - потребность действовать, когда уже поздно. Тогда мы рвем и мечем, чтобы оправдаться. Лупим себя по лбу, проклиная равнодушие - никогда не свое - или громко клянемся, будто ничего не знали. Явная ложь. Старухи метут улицы, могилы вырыты ровными рядами, а мы торжественно взираем друг на друга, разоблаченные и ни на что не способные.
Взгляд Кедорпула стал жестче.
– И ты советуешь сдаться? Историк, ты насмехаешься над своими же уроками, делаешь их бесполезными в наших глазах.
– Прошлые уроки заслуживают насмешек, жрец, именно потому, что их никто не выучил. Если они "бесполезны", то вы мало что поняли.
Круглое лицо жреца потемнело от гнева.
– Болтаем и болтаем - пока бедные жители округи гибнут под клинками и копьями! Наконец я понял, кто мы - мы, прячущиеся в этой комнате. Ты, историк, должен знать таких! Мы - бесполезные. Наша задача - стенать и бормотать, закрывая глаза дрожащими руками, и оплакивать потерю прежних ценностей. Когда же не останется никого другого, нас, будто слизней, раздавят марширующие ноги!
Райз ответил: - Если волки и вправду среди нас, мы уже потерпели поражение и сдались. Но вы насмехаетесь над моими невыученными уроками. Бдительность утомляет, но необходимо защищать свои ценности. Мы терпим поражение, когда уступаем в мелочах, тут и там. Толчок, взмах руки. Враг же никогда не устает нападать, он точно отмеряет мелочи. Одерживает тысячи малых побед и задолго до нас вычисляет, когда сможет встать над нашими трупами.
– Так влезь на свою башню, - рявкнул Кедорпул, - и прыгни с края. Лучше не видеть позора нашей бесполезной гибели.
– Последнее деяние историка, жрец - жить в истории. Самый храбрый подвиг, ведь мы не зажмуриваем глаз, открывая, что история персональна, что любая истина внешнего мира на деле отражает внутренние истины нашего поведения, основы наших решений, страхов, целей и аппетитов. Внутренние истины воздвигают монументы и устраивают потопы.
– В которых, - пробормотала Эмрал, - утонут даже волки.
– "Разрушенье не ценит корону и трон. Я твердил это каждому лорду, Во дворцах и убогих трущобах".
– Снова Галлан!
– Кедорпул сплюнул, повернувшись к Эндесту Силанну.
– Идем. Подобно роскошным книгам, они будут лежать на полках, даже когда пламя вползет в комнату.
Однако юный служка колебался.
– Господин, - сказал он Кедорпулу, - разве мы не приходили, чтобы говорить о Драконусе?
– Не вижу смысла. Еще одна роскошная книжка. Игрушка Матери.
Эмрал Ланир встала, будто оказавшись лицом к лицу с государственным обвинителем.
–
– Я пойду искать мира. А в вас я вижу трагедию напрасного стояния на месте.
Он покинул комнату. Эндест поклонился жрице, но не стал уходить.
Эмрал со вздохом махнула рукой.
– Иди, позаботься о нем.
Едва служка выскользнул, выглядя еще унылее обычного, она повернулась к Райзу.
– Вы не сказали ничего ценного, историк.
– Дочь Ночи, собеседник вынудил меня к грубости.
Эмрал изучала гобелен, в который упирался спиной Кедорпул.
– Она молода, - произнесла жрица.
– Ореол здоровья и блеск красоты кажутся подлинными добродетелями, и потому Синтара торжествует. Надо мной, это верно. И над Матерью Тьмой, чья темнота скрывает добродетели и пороки, делая их аспектами одной и той же... непонятной сущности.
– Возможно, в том и состоит ее находка.
Она лишь мельком глянула на него.
– Говорят, историк, вы ничего не пишете.
– В молодые годы, верховная жрица, я писал много. Пламя пылало ярко, юные глаза сияли словно факелы. Но любая груда дров, самая большая, однажды кончается, оставив лишь воспоминания о тепле.
Она покачала головой: - Не вижу, чтобы вам не хватало топлива.
– В отсутствие искры оно гниет.
– Не понимаю, Райз, что тут изображено.
Он подошел ближе и осмотрел гобелен.
– Аллегория творения. Из самых ранних. Первые герои Тисте, сразившие богиню драконов, напившиеся ее крови и ставшие как боги. Столь жестоким было их правление и столь холодной их власть, что Азатенаи восстали, все как один, и свергли их. Говорят, что любой разлад обнаруживает толику драконийской крови, что потеря чистоты склоняла наши души ко злу во все минувшие эпохи.
– Он пожал плечами, изучая выцветшую картину.
– У драконицы много голов, если верить неведомому ткачу.
– Вечно Азатенаи, словно тени нашей совести. Ваша сказка темна, историк.
– Некогда спорили больше десяти мифов творения, но остался лишь один. Увы, победителем стал не этот. Мы ищем причины тому, какие мы есть и какими себя воображаем; и каждая причина старается стать правильной, и каждая правильность желает восторжествовать. Так народ строит идентичность и прилепляется к ней. Но всё это, верховная жрица, измышления - глина, ставшая плотью, палки, ставшие костями. Огонь, ставший разумом. Нам неуютны альтернативы.
– Какую альтернативу предложили бы вы?
Он пожал плечами: - Что все мы бессмысленны. Наши жизни, наше прошлое и, более всего, нынешнее существование. Этот миг, и следующий, и следующий: каждый миг мы встречаем с удивлением, почти с неверием.
– Таково ваше заключение, Райз Херат? Все мы бессмысленны?
– Я пытаюсь не пользоваться терминами "смысла", Дочь Ночи. Я лишь меряю жизнь степенями беспомощности. Такое наблюдение, говоря в общем, и есть назначение истории.
Она прогнала его и начала рыдать. Он не возражал. Не было удовольствия наблюдать беспомощность, о которой он говорил, и первый же ее жест обратил его в бегство.