Квантовая ночь
Шрифт:
— Вау, — сказала Хизер. — Я могу их позаимствовать?
Возможно, я её недооценил; возможно, она всё-таки подозревает Густава.
— Нет, — ответил я, — но пригласи меня на Рождество, и я привезу их с собой.
— Замётано, — сказала она, втыкая вилку в крошечный помидор.
3
— Итак, профессор Марчук, подытожим: вы свидетельствуете, что ответчик, Девин Беккер, в самом деле является психопатом?
Хуан Санчес много раз репетировал со мной мои показания. Он хотел быть уверенным, что за ними сможет следить не только
Хуан велел мне поддерживать с присяжными зрительный контакт. К сожалению, присяжные номер четыре (грузная чернокожая женщина) и девять (белый мужчина, безуспешно скрывающий лысину под зачёсом) смотрели в пол. Однако я на короткое время заглядывал в глаза остальным, хотя трое из них отводили взгляд, как только ощущали, что я на них смотрю.
Я повернулся к Санчесу и решительно кивнул:
— Да, именно так. Без малейших сомнений.
— Спасибо вам, профессор Марчук. — Хуан вопросительно взглянул на судью Кавасаки. Он говорил мне, что прямой опрос свидетеля-эксперта лучше всего проводить перед перерывом, чтобы представленные аргументы успели проникнуть в головы присяжных прежде, чем сторона обвинения попытается их разрушить; моё выступление он организовал так, чтобы оно завершилось перед самым полуднем. Однако Кавасаки либо забыл о времени, либо раскрыл замысел Санчеса, потому что он повернулся к окружному прокурору и произнёс слова, которые сам Хуан говорить не стал:
— Мисс Диккерсон, свидетель ваш.
Хуан бросил на меня разочарованный взгляд, потом повернулся и сел на своё место рядом с Девином Беккером, который, как всегда, сидел с кислой миной на худом лице.
Я обеспокоенно поёрзал на стуле. Эту часть мы тоже репетировали, пытаясь предугадать, какими вопросами разразится Белинда Диккерсон в попытке дискредитировать мой микросаккадный метод. Однако, как говорится в знаменитом изречении Мольтке-старшего, ни один план не переживает встречи с противником.
Диккерсон было сорок восемь лет; это была высокая грациозная женщина с удлинённым бледным лицом и чёрными волосами — если бы древко стоящего у стены флага Джорджии сломалось, она запросто могла бы его заменить.
— Мистер Марчук, — сказала она голосом куда более зычным, чем можно было ожидать от женщины её комплекции, — мы все немало услышали о вашей профессиональной квалификации во время вашего опроса моим оппонентом.
Это не было похоже на вопрос, так что я ничего не сказал. Вероятно, она ожидала, что я пробормочу что-то из скромности, и в обычной ситуации я бы, пожалуй, так и сделал. Но здесь, в зале суда, в этом горячем сухом воздухе — не говоря уж о надоедливой мухе, с жужжанием летающей вокруг лампы у меня над головой — я просто кивнул, и она продолжила:
— Степени, диссертации, клинические сертификаты, академические назначения.
И снова не вопрос. Вообще-то я беспокоился насчёт перекрёстного опроса, но сейчас немного расслабился. По моим регалиям она может топтаться со всем своим адвокатским удовольствием — я там ничего не преувеличил.
— Но сейчас,
Я посмотрел на Хуана, чья голова по-птичьи повернулась к присяжным, а затем так же моментально снова вернулась ко мне.
— Хорошо, — сказал я.
— Откуда происходит ваша семья?
— Я родился в Калгари, Альберта.
— Да, да. Но ваша семья, ваши предки — откуда они?
Мне, как и любому человеку, уже задавали раньше такой вопрос, и я обычно отвечал шуткой того сорта, который поймёт только человек из университетской среды. «Мои предки, — обычно отвечал я, — происходят из ущелья Олдувай». Я взглянул на присяжных, потом на кислое выражение на морщинистом лице судьи Кавасаки. Никакого смысла отпускать неочевидную шутку.
— Вы про мою этническую принадлежность? Я украинец.
— То есть ваша мать украинка, верно?
— Да. Ну, украино-канадка.
Она сделала рукой пренебрежительный жест, словно я пытался замутить воду бессмысленным крючкотворством.
— А ваш дед со стороны матери — он тоже украинец?
— Да.
— Когда ваш дед эмигрировал в Канаду?
— В 1950-х. Точной даты я не знаю.
— Но до этого он жил на Украине, верно?
— Вообще-то я думаю, что последним местом в Европе, где он жил, была Польша.
Диккерсон оглянулась, чтобы посмотреть на судью. Она вскинула брови, будто бы удивляясь моему ответу.
— Где именно в Польше он жил?
Мне потребовалась секунда или две, чтобы вспомнить название, и я вряд ли верно его произнёс.
— Гденска.
— Которая находится где?
Я нахмурился.
— Как я и сказал, в Польше.
— Да, да. Но где именно в Польше? Поблизости от чего?
— Это к северу от Варшавы, я так думаю.
— Полагаю, так и есть, но нет ли поблизости какого-нибудь… какого-нибудь места, скажем так, исторической важности?
Хуан Санчес встаёт; его челюсть выпирает даже больше, чем обычно.
— Возражение, ваша честь. Этот урок географии не имеет ни малейшего отношения к делу.
— Отклоняется, — ответил Кавасаки. — Но вы испытываете моё терпение, мисс Диккерсон.
Она, вероятно, восприняла это как разрешение задать наводящий вопрос.
— Мистер Марчук, сэр, давайте я спрошу напрямую: не расположена ли эта самая деревня, Гденска, всего в десяти милях от Собибора?
То, что она последовательно отказывалась обращаться ко мне «профессор» или «доктор», было, разумеется, попыткой уменьшить мой авторитет в глазах присяжных.
— Я не знаю, — ответил я. — Не имею понятия.
— Хорошо, ладно. Но она поблизости от Собибора, не так ли? Всего несколько минут на машине, верно?
— Я правда не знаю.
— Или на поезде? — Она делает едва заметную паузу, чтобы подчеркнуть предыдущую реплику, затем: — Чем занимался ваш дед во время второй мировой войны?
— Я не знаю.
— В самом деле не знаете?
Я почувствовал, как мои брови непроизвольно ползут вверх.
— Нет.
— Это меня удивляет, сэр. Это очень меня удивляет.