Квартирный вопрос (сборник)
Шрифт:
— Виктор Карриган, вы признаете, что убили Эдварда Льюиса Бартона, служащего риэлторской конторы «Стоун, Стоун и Рэдинг»?
— Ваша честь… — подсудимый вздохнул. — Сколько раз, по-вашему, можно отвечать на один и тот же вопрос?
— Столько, сколько я сочту нужным! — отрезал судья. Достаточно холодно, но без оттенка раздражения.
— Да, ваша честь. Я убил Эдварда Бартона.
— Вы полностью отдавали себе отчет в своих действиях?
— Полностью, ваша честь.
— Чем вы руководствовались, когда шли на такое страшное преступление? — казалось,
— Чувством справедливости, — Виктор чуть заметно улыбнулся.
— Оставьте красивые слова, подсудимый! Ответьте, почему вы убили мистера Бартона?
— Потому что он подлец, — Карриган пожал плечами. — Я считаю это достаточным основанием, — предвосхитил он возможный вопрос со стороны судьи. — Кроме того, это был единственный способ отомстить за отца и мать.
— Да, суд имел возможность ознакомиться с… — Перкинс ненадолго замялся, подыскивая нужные слова, — …с предысторией данного дела.
Разумеется, он мог понять молодого человека, которого через несколько минут вынужден будет осудить, причем осудить сурово. И вполне разделял мнение о Бартоне, риэлторе, фактически отнявшем у стариков их дом. Причем формально никакого нарушения закона. Если верить документам — а чему еще может верить закон? — Карриганы совершили ряд операций, приведших их на улицу, абсолютно добровольно.
— Я ничего не смог бы поделать с Бартоном, — впервые голос подсудимого дрогнул. — Я пытался с ним поговорить, но он только смеялся и предлагал мне обратиться в суд. А суд… — Виктор пожал плечами. — Вы же сами все понимаете, ваша честь.
— Действия Эдварда Бартона не являются предметом разбирательства данного судебного заседания, — голос судьи звучал холодно и отчужденно.
Бен Перкинс жалел Виктора Карригана. Судья Перкинс взялся за молоток.
— Суд удаляется для принятия решения.
Ожидание было недолгим. Дело совершенно ясное. Да, есть смягчающие обстоятельства… Что там говорить, приговор был известен всем сторонам еще до начала процесса. Интересно, до конца ли понимал Виктор, что его ждет? Едва ли. А если понимал и все-таки мог держаться столь уверенно и спокойно, его силе воли можно только позавидовать. Тем не менее, страх придет…
За все время чтения приговора судья ни разу не взглянул на подсудимого.
— …приговаривается к пожизненному лишению свободы средней тяжести. Вам понятен этот термин, осужденный?
Виктор вздрогнул, услышав свой новый статус.
— Да, ваша честь.
Все они говорят «да»… если в этот момент в состоянии что-либо говорить вообще. После этого судья не обязан давать никаких разъяснений. И все же порой Перкинс отступал от этого правила.
— Решения об отходе ко сну в период времени от двадцати ноль-ноль до полуночи, о принятии пищи трижды в сутки и отправлении физиологических потребностей в любое время вы будете принимать самостоятельно. Все остальные решения в вашей жизни возьмет на себя Регулятор Поведения, который будет вам вживлен не позднее чем через трое суток после вынесения приговора.
— Понятно, ваша честь.
Голос звучит хрипло, но все еще твердо.
— За эти трое суток вы выберете город, в котором будете отныне проживать, один из десяти вам предложенных. Если вам будет угодно, вы вправе также сменить имя. Ваши права вам ясны?
— Да.
— Все остальное вам объяснят сотрудники Департамента Контроля Поведения. Дело закрыто!
Молоток с силой опускается на деревянную подставку. Судья Перкинс поднимает глаза на лицо подсудимого. И тут же отводит взгляд, словно почувствовав себя в чем-то виноватым. Страх, страх, ничего кроме страха…
Квартирка, в общем-то, даже приличная. Уютная комната, аккуратная кухонька, полностью обеспеченный санузел… Зачем все это? Виктор, будь его воля, с утра до вечера лежал бы на кровати, даже не открывая глаз. Только его воли нет и никогда уже не будет.
«Встать, подойти к входной двери!» — бесплотный, равнодушный голос в сознании, едва отличимый от собственных мыслей.
Можно ослушаться. И получить мощнейший разряд дикой, невыносимой боли. Можно ослушаться трижды в день — и умереть. Безусловно, это было бы лучшим выходом. Виктор даже пробовал прибегнуть к нему несколько дней назад. Увы, организм с его проклятым инстинктом самосохранения не позволил ему ослушаться Регулятора даже во второй раз. А сейчас момент упущен. Пытаться бороться с Регулятором единственным возможным способом — уйдя из жизни, можно только в самые первые дни. Сейчас Виктор прекрасно понимал, что он сломлен, подчинение стало чем-то вроде безусловного рефлекса.
Вот и сейчас он сам не заметил, как оказался перед белым пластиком входной двери. Однако руки не делали попытки открыть замок — такая команда еще не поступала. Могла, кстати говоря, и вообще не поступить: в приказах Регулятора логика присутствовала не всегда.
«Открыть дверь, выйти на улицу!» — команды снова оказались спаренными.
Такое случалось нечасто, и никогда, совсем-совсем никогда не бывало указаний на какую-то более-менее сложную последовательность действий. В противном случае это было бы лишением свободы малой тяжести. Виктор не раз уже ловил себя на мысли, что думает об этом наказании как о неком недостижимом идеале. Право самолично выбирать себе еду, почти свободное перемещение внутри квартиры… О Боже!
«Налево до перекрестка!»
Самое, пожалуй, страшное, что Виктор отдавал себе отчет в весьма скором прекращении существования Виктора Карригана (он не стал менять имя) как самостоятельной личности. Месяц, год — кто знает? Едва ли дольше, скорее, наоборот. А затем, даже если кому-то вдруг придет в голову избавить его мозг от Регулятора, это ни к чему хорошему не приведет.
Вдали показалась машина — старая развалина на дизельном топливе, и у Виктора непроизвольно все сжалось внутри. Память об еще одной попытке самоубийства. Небрежно шагнуть под колеса автомобиля — что может быть проще для доведенного до отчаяния человека?