Квазимодия
Шрифт:
– Что ты понимаешь в жизни?
– сказал сварливо Ульянов-Ленин.
– Жизнь - это когда ты самый главный, все слушают тебя, прислушиваются к каждому слову, записывают все твои мысли, конспектируют все твои размышления и вообще, когда по всей стране миллионы твоих памятников. Вот это жизнь. Даже в сибирской ссылке я был величиной. Ты же помнишь это. Ты тогда приехала ко мне, и мы там поженились. А здесь вокруг кто? Человек, который узурпировал партию большевиков и оставил меня не у дел, перекрыв доступ к информации и влиянию на партию. Или человек, который призывал вести всех людей в светлое будущее под дулами пулеметов...
– Неча на зеркало кивать, коли рожа крива, Владимир Ильич, - запальчиво сказал Троцкий, - были бы сборники ваших сочинений здесь, я бы вам документально написал, насколько вы человечны и насколько вы безгрешны, уважаемый революционер бельгийских пивных и рюмочных. Когда мы с Иосифом Виссарионовичем делали революцию, вы гуляли себе с тросточкой по Унтер ден Линден, пропивая денежки немецкого Генштаба.
– Да как вы смеете так говорить, - вскочил с места Ленин, - а кто миллионы золотых рублей переводил в американские банки? Где сейчас эти денежки? Люди недоедали, а вы...
– Ах, недоедали?
– закричал Троцкий.
– Да вы спросите вот этого отца народов, скольких человек он заморил голодом? А сколько товаров набрал по ленд-лизу, а?
– Что вы как бабы на базаре?
– спокойно сказал Сталин.
– Революция есть революция, издержки неизбежны, а что там говорят по поводу этого голода?
– обратился он ко мне.
Все затихли и вопросительно уставились на меня.
Глава 35
– Что сказать, - начал я отвечать, - позорнее голода в стране, которая экспортировала продовольствие, придумать нельзя. Хуже то, что это бедствие стали использовать в качестве демонстрации умышленного геноцида одного народа в пользу другого народа. По всей своей стране поставили памятники, и всех богославов заставляют покаяться в этом геноциде.
– Неужели хохлы?
– живо спросил Ленин, словно забыв о том, что он писал в статье "К вопросу о национальностях или об "автономизации".
– Они, - ответил я.
– От этих можно было ожидать чего угодно, - подтвердил Троцкий.
– Где были еврейские погромы? В МалоБогославии? Кто под немца лёг? Опять же МалоБогославия. Жовтоблакитники готовы с дьяволом побрататься, лишь бы москалям было худо. Я с ними жил, я их натуру знаю досконально. И это все результаты вашей национальной политики, Владимир Ильич.
– Я уже сто раз слышал, что вам не нравится моя национальная политика, - запальчиво сказал Ульянов-Ленин, - но это не моя лично политика, а политика, выработанная партией. Коллективное решение всегда бывает самым правильным и верным.
– Как бы не так!
– закричал обрадованный Троцкий, понимая, что его оппонент заглотил наживку, которая была одним из стратегических пунктов расхождения большевиков и меньшевиков.
– Ваш демократический централизм уничтожил свободу творчества и свободу волеизъявления. Всех несогласных вы разогнали или уничтожили в концлагерях.
– Все это ложь и провокация, батенька, - совсем спокойно сказал Ленин, - мы вас уже достаточно наслушались и хотим послушать товарища оттуда.
– Неет, - твердо сказал Троцкий, - я хочу добиться истины и решить, кто же все-таки прав в нашем извечном споре.
– А это вам надо, господин Троцкий?
– ехидно спросил Сталин, покручивая в руках свою кривую трубку.
– Единой истины нет! Это понимали даже древние философы. Можно при помощи партийной и государственной дисциплины установить единую истину для всех. Несогласных разгонять при попытке собраться вместе, изолировать их от общества. И все равно в глубинах общества вырастет какой-то Галилей, который даже у расстрельной стенки будет кричать: "А все-таки она вертится!". Когда я прибыл сюда, то вы только-только распрямились, и у вас исчезал горб...
– Зато мы помним, господин Сталин, каким вы прибыли сюда, - засмеялся Троцкий. Вслед за ним захихикал и Ленин. Крупская скромно улыбнулась и прикрыла рот ладошкой.
– Вот, Надежда Константиновна, единственная из нас все время была нормальной. Так и кажется, что она сюда попала случайно.
– Нет, я не случайно попала сюда, - запротестовала Крупская, - я прибыла сюда осознано по собственному пожеланию. И мне пошли навстречу. Вот, товарищ оттуда может это подтвердить.
Все уставились на меня.
Я сидел и думал, что мне сказать в ответ и не придумал ничего другого кроме бессмертных слов Кисы Воробьянинова с огромной паузой, достойной Малого художественного театра:
– Да, ............уж.
– Вот, - обрадовано сказала она, потому что мой ответ можно было понять и так, и эдак. Кто как хотел, так и понимал, - и мне сказали, что политика - это наркомания безнаркотического типа, которую можно сравнить с манией и что при добавлении новых порций политики синдром Квазимодо может возвращаться, и каждый рецидив чреват более тяжкими последствиями.
– Какими еще последствиями?
– закричал Троцкий.
– По шкале эволюции будет происходить регресс личности, - как-то осторожно сказала Крупская, - и человек из прямоходящих может вернуться в исходное состояние ногорукого существа и далее до рептилий и амёб.
Это правда?
– быстро обернулся ко мне Троцкий с вопросом.
Я кивнул головой. Ведь недаром Люций Фер собирает здесь людей, чьи грехи отмолить невозможно. Это там их превозносят, считая, что миллионные жертвы их правления являются лишь подтверждением правильности их политики. У Люций Фера черное называется черным, а белое - белым и нет тысяч градаций серого оттенка от ярко-белого до ярко-черного.