? la vie, ? la mort, или Убийство дикой розы

Крам Марк

Перед глазами проносилось тысячи людей и миллионы судеб — и каждого ждала смерть. Выстрел, взрыв шрапнели, острый штык, судорожные крики, слезы, кровь. Разорванные тела, хрипло вопящие с оторванными конечностями, запихивающие в себя обратно внутренности и в спешке зашивающие иголкой раны. Полуобгоревшие останки все еще живые, молящие прикончить их. Голова шла кругом. А оно продолжалось быстрее, и быстрее, и яростнее, как карусель. Я лежал там, не в силах сдвинуться с места, ни единым мускулом не пошевелить, глядя за очередным своим трипом, как будто проживал каждую из этих жизней за них и чувствовал и умирал с ними, и снова чувствовал, и снова умирал с ними. Видел юношу, окруженного людьми; его со всех сторон били кинжалами — кто в

спину, кто в живот, кто в плечи, — а он стоял упорный в своей воле и кровью истекал. Другой был высечен кнутами. Чье-то горе. Семья на пикнике с младенцем в люльке, из леса вышел человек и всех убил, младенец был последним — и я им был. Кошмар. Шла битва, мускулы рвались, тела ломались и летели, будто щепки. Рубили руки, головы и ноги, словно ветки. Хлестала кровь из ран и наполняла ямы, я плыл в ней как бревно — сплавлялся по реке из гноя. Зловоние, повсюду дым и пламя. Трупы как опавшая по осени листва. Дым словно дух почивших поднимался к небу, молились где-то дети, их родителей загрызли звери. Я задыхался и горел, и гнил, и восставал, и пеплом был, был и слезами, которые, как зеркала, мир отражали. Горе, горе, я ад узрел! Все заслонили черным тучи. И мертвые тела с земли поднялись. В бой рвались, швы расползались и на голом теле пузырились раны. Оружия нет — в грязи они зубами, как зверье, друг друга рвали. На части. Я был одним из них…

***

Две ночи к ряду отражал натиск незримых существ. Точно в горячечном бреду мучился в своих кошмарах. Парализованный телом, весь покрытый потом, смущенный и терзаемый грехом. Боролся словно против полчищ ада. И демоны как вороны кругом. Слетались поглазеть на изорванное тело, словно ожидали его скорейшего ухода.

Кроме мрака ничего не существовало. Мрак был повсюду, куда бы я не взглянул и тогда в ужасе понял — я ослеп. Голоса питались моими муками и глубоко вздыхали, словно каторжники на работе среди тысячи черных затянутых смогом барак. Дым поднимался от земли, воняло так, что все что внутри рвалось наружу, жаждало покинуть тело и сбежать, как висельник, медленно взбирающийся на помост жаждет спасения даже в последние минуты своей жизни. Растягивает их с наслаждением и никак не может успокоиться, ибо смерть шепчет на ухо о том, что близка. Ад ждет его, а он и не спорит. Но в нервозной одержимости растягивает секунды, словно они могут изменить мир, повлиять на чью-то судьбу, в особенности на его, которая кажется уже с рождения ведет его длинной дорогой в ад. Душа уже горит, мучается, а секунды — это вечность. Ступени помоста кончаются, дальше идти некуда. Тогда на шее туго затягивается петля, а секунды продолжают тикать — каждая секунда умирает вместе с ним, он чувствует их удушливый смрадный запах, копошащийся где-то в мозгу. Рычаг опускается, вот-вот он провалится вниз и будет облеплен сотнями рук, которые схватят его во тьме и будут непрестанно терзать. Наступает тьма…

Все тело мокрое от пота дрожало, словно лежало в морозилке. Билось в ознобе. Темное пространство вокруг создавало вибрации, излучало слова, которых мне было не дано постичь. Их было мало. Они светились, но в них не хватало смысла.

«Призрак, — шептали духи, — Призрак здесь. Он знает о тебе»

Убийца моей семьи.

«Он вскоре будет с нами. Беги! Убийца вновь убьет. И кровью смоет все, что было между вами. И больше не увидишь ты его. Беги! Призрак здесь. Он знает о тебе… он знает о тебе… он видел как ты наблюдал за ним, когда еще был малым. Убийца вновь убьет. Беги! Прольется чья-то кровь…»

Из коридора вышло длинноногое существо, заставив духов всех встрепенуться, с подобострастием затрепетать и с визжащим свиным кличем броситься по углам и исчезнуть. Хриплым был тот голос чужака с четырехугольной мордой, четырехугольным телом. Клацая мощными железными челюстями, низким басом он проговорил:

— Я здесь. Тейт… Тейт, Тейт, Тейт, — навязчиво позвал почти припеваючи.

— Что?

— Верь в меня, — сказал он,

распавшись на молекулы. Он стал скоплением пыли с глазами и хищной пастью. Затем снова собрался воедино, обретая форму и плоть.

— А кто ты?

— Я тот, кого все ищут… но не могут найти. — он свободно рассмеялся. — От меня бегут.

— Кто же ты именно?

— Я — дух.

— Дух?

— Дух! И всегда им был.

— И чего тебе нужно, Дух?

— Тебе нужно, — поправил он.

— Ты знаешь тайны того мира, от чьего имени ты говоришь?

— Знаю, — подтвердил гордо. — Но человеку их знать не положено. Ты человек, но ты должен знать.

— Почему не положено?

— Потому что так велит… Он.

— Он? — переспросил я. — О ком ты говоришь?

— Он, — повторил неопределенно, затем приобрел темно-фиолетовый цвет и стал треугольным с дырками как сыр.

— Зачем ему это?

— Потому что если вы узнаете, что ждет вас по ту сторону, вы не захотите умирать.

— А что, — я помедлил, не решаясь спросить, — что нас ждет там?

Он помолчал, затем из темноты четко с равнодушно-жестоким эхом донеслось: — Смерть. Без конца.

— Такое возможно? Это что, буддизм?

— Нет. Совсем иное. Смерть. Без конца. Они томятся в темных залах. Смерти нужны новые рабы. Вечно. И бесконечно это.

— Какой же тогда смысл?

— Он есть! — воскликнул он резко. — Кто задается вопросом, тот не раб. И отчаяние то становится для него настоящей свободой. Но кто не отчаивается и просто живет, вечно будет гнить и пребывать в отчаянии, ибо оно живет внутри, а не снаружи.

— Расскажи мне о смерти, — закричал я в туман, — расскажи о зле!

— Одно приходит, другое уходит, — запел он. — Где одно, там другое. У зла нет природы. Оно бродяжничает во Вселенной и находит приют у любого кто его примет. У него нет создателя. Оно само себя создало! — как будто гордо провозгласил он.

— И все таки, кто ты? Ангел или дьявол?

— Я Дух Света! Знания несут свет!

— Разве они не приносят их владельцам страдания, разруху, убийство, ложь и боль?

— Нет, знание — это могущество, которым не способны обладать все. И как невежественные цари тираны, они не могут прикоснуться к знаниям не запятнав его своими грязными руками. Кто умеет ими управлять, тот достоин их. Для остальных они служат смертью и разрушением, но лишь в силу их неразвитого ума, несовершенства их духа, — он ядовито улыбнулся, — погибель сулят им. — Глаза его загорелись золотым блеском, а из четырехугольной пасти потекла кровавая желчь.

Да, искусство разрушительно в некоторых случаях. Неистовство фантазий унесло моего достопочтенного деда от нашего мира в психушку, где он и провел остаток жизни, обмотавшись в грязные простыни, словно в саван. Там же на койке он и вскрыл себе вены, повинуясь инстинктам куда более древним, чем желания духа, пробудившегося в человеке. Ужас, о котором забыл людской род, погрузившись в заботы мирские, которым мы почему-то отдаем предпочтения более всего, словно это им мы обязаны служить, но не себе. Мой дед как никто другой знал сию истину… и отверг ее. Его поступок, вынужден признаться, в наивысшей степени безрассуден и не мог привести его к столь желанному утраченному источнику силы. Боюсь только что мне перешло это по наследству…

***

Дом безмолвствовал. Ада вернулась ближе к утру и стук ее каблуков отдавался звонким эхом в холодных пустых комнатах, когда она бродила по ним, словно одинокий призрак. От разгулявшегося снаружи ветра в столовой скрипело окно.

— Тейт? — позвала она, заглянув в гостиную, где у стены стояли диван и два мягких кресла. Аделаида вспомнила, как полулежала на диване в пеньюаре, поджав под себя ноги и укрывшись пледом, и читала вслух Хитроумного Идальго Дон Кихота, а я слушал, сидя перед камином на старом ковре. Вспомнила как мы грелись в тепле вместе. Но сейчас камин был не зажжен и от этого обстановка вокруг казалась мертвой. Сердце дома потухло.