? la vie, ? la mort, или Убийство дикой розы
Шрифт:
— Тейт? — уже тихо и неуверенно прозвучал девичий голос, словно она боялась, что за этим вновь ничего не последует. Останется только неумолимая гробовая тишина, будто единственное, что здесь осталось, как символ давно ушедшего прошлого.
— Тейт! — пронзительно закричала Аделаида и бросилась по лестнице. Она быстро пересекла темный коридор второго этажа и ворвалась в спальню.
В комнате царил полумрак. Занавешенные шторы едва ли позволяли земному дню проникнуть внутрь. На полу и на ковре валялись смятые рукописные листы. Ада заметила меня на кровати и тут же бросилась ко мне, обнимая с таким жадным рвением, словно спасательный круг или я вот-вот должен был исчезнуть. Я обнимал
— Что случилось? — спросил я в испуге и немного в изумлении.
— Я… я думала с тобой что-то случилось, — наконец, спустя некоторое время, вытирая слезы своей тонкой ручкой, робко произнесла Ада. К ее нежным ланитам вновь подступил румянец.
— Все хорошо, — успокаивал я ее, не отрывая взгляда от этих очаровательных сверкающих глаз. — Все хорошо. Я немного заработался с книгой, окончил первую часть… Снова боролся со своими демонами. Их было много и они знали куда бить.
— Тебе нужно сменить обстановку, — сказала Ада, лежа в моих объятиях. Она подняла голову и посмотрела на меня так, словно хотела в чем-то признаться. — Ты бы хотел уехать из этого города?
— Я бы хотел уехать из этого мира.
— Серьезно, Тейт.
— Ты правда думаешь, что мне это поможет?
— Конечно! — воскликнула Ада, в возбуждении сев на кровати. — В дороге ты напишешь о наших приключениях и подашь унылую реальность в увлекательном свете, как ты умеешь. — ее черные глаза загорелись как ночные звезды. От ее оживленной радости заискрилось мое сердце, захотелось смеяться. Какой загадочный огонь плясал в этих туманных грустных зрачках и делал их такими счастливыми? — Ты же мечтал в детстве путешествовать… Что? — спросила Ада немного обижено, немного смущенно, когда заметила легкую улыбку на моих губах.
— Порой мне кажется что ты не человек.
— А кто же я по-твоему? — удивилась она.
— Моя душа, — сказал, проводя рукой по ее волосам. — Ведь только живые души способны так заботиться о ком-то.
***
Одно из великих свойств музыки погружать нас в сумрачные пределы разума и доставать из его глубин темные рубины духа. Я поднял с дивана гитару, проверяя на ней струны. Мягко провел по ним кончиками пальцев, отчего возникла квинтэссенция чистых звуков, похожих на заливистый смех маленьких колокольчиков. Коснулся верхних струн, получая в ответ низкий плачущий ливень.
Закрыл глаза и неторопливо начал перебирать струны, инстинктивно, словно знал эту песню всю жизнь. Пробуждал жгущие пальцы аккорды, прислушиваясь к их необыкновенному мрачному строю — от медленного грозного гула, долгого и пронзительного, до мучительного крика, переливчатого, которым одаривал слух инструмент, покорный моим повелениям, потворствовавший скорбящей душе, отдававшей ему команды. Постепенно я погружался в это звучание, забыв обо всем на свете. Оно уносило меня, утаскивало за собой, как вихрь, призывая, чтобы я не боялся тех смутных и неуловимых очертаний. Меня охватил порыв — страх, какой свойственен нашей душе, когда ее похищает бесплотная сила, которой не владеешь.
Духи открыли мне истину. Страх, которого я боялся больше всего, и он должен был воплотиться в реальность, как мечта чьей-то злой воли…
Эти многочисленные бары с крикливыми ведьмами, снежные долины Ванкувера, плескающиеся цветными гирляндами. Пламенный кантон Берн, на кирпичные крыши домов которого садятся голуби. Огненная Швейцария. Я был везде с тобою рядом, моя любовь. Ты моя парижанка. Италийская красотка из мрамора и шелка. Ласковая Сапфо, как же я боялся тебя потерять…
Единое
Черный жемчуг на сером холсте природы — а люди в нем тихие модули случайных событий, беззастенчиво провожающие страдания по путям бесконечности, чтобы погреться в них от холода собственной ничтожности.
Великие достигают величия, а большинство остается на уровне песка морского. Но и великие уходят в забытье только сохраняя в себе долю осознанного потустороннего пламени, что однажды коснулось их во время созерцательных игр тишины…
Но она не просто скопление звёздной пыли — она как свет, которого мне вечно не доставало. И что если у меня ее после этого отнимут? Если Ада умрет? Призрак должен придти за ней, но я ее не отпущу. Она будет моей.
Помню как они явились в мой дом, словно саранча. Помню как насылали казни. О чем предрекали. Ее смерть. Но это не может исполниться. Это не может исполниться.
Грубость мира и милосердие музыки. Южная готика и сияющий золотом Пьюджит Саунд после заката, словно вечернее белое платье на девушке, а выделяющаяся на темном фоне башня Спейс Нидл — блестящее колье на ее груди. Люди, эти несчастные мотыльки, кажущиеся потерянными среди мусора, но они будут бродить по ее улицам и кутить всю ночь. И веселье не прекратится — ночь яркая, и она осветит все невзгоды, они просто пыль. Ты желанна и быть с тобою рядом значит не умереть никогда. Значит жить и воскреснуть заново. Значить быть кем-то другим, но не терять себя.
Под моей кожей огонь Аргентины. В венах соленый берег солнечной Мексики. Огайо — серый, Калифорния — жёлтый, в воздухе пыль, в лёгких пыль, длинная дорога на Техас, беззаботная Аризона у сердца. Изнуряющей походкой возвращаюсь в Сиэтл, похожий на скелет давно умершего динозавра. Но знаю наши пути расходятся.
И я продолжаю зажимать гриф, заскорузлыми пальцами терзать струны. Иглы впиваются в спину, пот смешался с кровью и извилистым маршрутом спускается по шее к низу живота.
Нью Йорк — это большое зеленое яблоко, оторвавшееся от земли с горьким вкусом. Ма Шери, жду месяцами. Смерть раздается в ушах, печальное лицо Аделаиды белее самой лилии, отраженное в воде, как в зеркале лесных фей. Невыносимый образ врывается в поток, как ураганный свист и разрывает сознание на клочки. От него у меня сносит крышу, немеет тело, скулы сжимаются от боли. Не хватает сил. Она падает в пропасть. И я вместе с ней. В последний момент хватаю за руку, держу, не отпускаю. Она смотрит на меня с испугом и доверием, я тоже боюсь, уставившись позади нее во тьму. Пальцы предательски становятся скользкими. Она широко открывает рот, но оттуда не вылетает слов, ни звука. Пальцы разжимаются. И она падает. Падает, падает, падает в пропасть. Но кажется, падаю я…
Так сочинилась музыка о беззастенчивой любви, требовавшей слишком многого, и в конечном итоге потерявшей все, кроме тех незабвенных ощущений, которые мучили и терзали ее, сводили с ума и заставляли непрестанно говорить о том прошлом, с чем пришлось навеки расстаться.
— Какая грустная мелодия, — сказала Ада и закрыла глаза. — Сыграй ее, Тейт. Сыграй.
Я играл на гитаре и она танцевала в полумраке комнаты. И я любовался ее стройной изящной фигурой, плавно двигавшейся в лунном сиянии. Вскоре присоединился к ней и мы танцевали в одном ритме, соединившись вместе, словно неразрывное единое целое, которому больше не нужно ничего.