? la vie, ? la mort, или Убийство дикой розы

Крам Марк

Отяжелевшие веки мертвеца резко распахнулись, открывая безобразно-белые зрачки, внутри которых отражался мутный туман. Он дернулся из гроба, попытался встать со стоном. Судорожными движениями извиваясь между стенками досок, корчился, будто в огне. Зрелище выглядело ужасающее и я не мог сдвинуться с места, оторвать от него взор, превратившись в одну из этих неподвижных мраморных статуй плачущих ангелов.

— Боже, Ты видишь нашу скорбь из-за того, что внезапная смерть унесла из жизни нашего брата Томаса! — продолжал священник. — Яви Своё безграничное милосердие и прими его в Свою славу!

Через Христа, Господа нашего! Аминь!

Парочка крепких рослых мужчин взяли гроб с разных сторон и поместили его в землю, на глубину шести футов, в то время как оживший покойный активно рвался наружу и безмолвными криками сотрясал холодный воздух. Никто его не слышал.

В земле образовались чьи-то корявые когтистые руки с облезшей кожей, которые тянулись к нему, желая утащить вниз. Как он сопротивлялся — черты лица исказил неподдельный страх. И я лишился дара речи, со странным любопытством наблюдая за его попытками бегства, когда вот уже десятки мерзких уродливых рук, проломив доски, лапали его худое тело, сжимали его плечи и нагло путешествовали по его лицу. По моему лицу.

Он хотел что-то сказать, в этот самый краткий миг мне почудилось как его выпуклые белые зрачки остановились на мне. Ледяная усмешка тронула губы, а затем труп скрылся под землю. Все вокруг начало трястись, кладбище пронзил истошный женский крик, я обернулся и увидел посреди могильных крестов Аду с перерезанным горлом, вокруг которой летали черные вороны… Не знаю чей-то это был страшный вопль — мой или ее, но после этого шума я внезапно пробудился на кровати…

Это был всего-лишь сон. Чертов сон, в котором все выглядело реальным. Неужели я так боюсь смерти?

***

И мне ничего не оставалось делать кроме как совершать все эти пустые, монотонные и ненужные действия, словно созданный исполнять предначертанное чьей-то больной извращенной воли. Я уже не спрашивал себя: зачем это? Уже не задавал вопросов, не искал смысла, человеческое как-то внезапно утратило ценность в безмозглом поглощении и гонке по дороге к славе — бульвар, вымощенный испражнениями. Кто первым дойдет до конца получит корону и звание тошнотворной выскочки.

Он создал меня таким же как и все они… он создал меня таким же… ненавистным к миру.

***

Помню однажды, когда горе и отчаяние стали вдруг невыносимы, подавленный в стенах, Аделаида взяла меня за руку и плавной поступью, как весталка, повела в лес. Мы целый час смотрели на то, как вечереет небо в закатных превращениях, словно в природном горниле жизнь воплощается в главный алхимический символ. Как оно розовеет, устало сбрасывая с себя краски дня — блистательный Феб лениво клонится к закату и медленно сгорает в собственном огне. Все это время Ада не проронила ни слова. Не сводила больших изумленных глаз с небес, по-прежнему держа меня за руку. И я не говорил ничего, не спрашивал, не нарушал тишины, словно понимал, что эта тишина и то небо единственно важное, что связывало нас сейчас вместе.

Зла не существовало в этом мире. Тоска, печаль, уныние, ненависть и гордость, коварство, клевета и ложь, лицемерие, жестокость, вожделение, злоба, алчность, страсть, грех — эти слова были вычеркнуты из списка, они словно потеряли власть, стали

вдруг поддельными, и больше не довлели над природой, не могли оказывать влияния на сердце или душу. В славном сиянии лучей заходящего солнца они обратились в ничтожный прах, но мы продолжали жить. Мы не исчезли вместе с ними. Какая это была невыразимая радость.

Когда наступила ночь, мы занялись любовью и лежали на лугу, продолжая любоваться светлым небом, усыпанным яркими белыми звездами, словно сапфиры и топазы устилали черное покрывало Вселенной. Мы будто заглянули в матричный опал и обозрели весь его разноцветный многогранный внутренний мир.

— Это созвездие кальмара, — говорил Аделаиде, показывая пальцем, а она не верила и смеялась. — Это созвездие рыбы, — продолжал я и тоже смеялся.

— Видишь вон те две бледные точки, что сияют ярче всех? — сказала она. — Когда-нибудь мы будем там.

— Думаешь, после смерти мы с тобой отправимся в космос? — улыбнулся, притягивая ее к себе и нежно обнимая. Прикоснулся губами к ее черным волосам, пахнувшим миндальным маслом. — На самом деле, я не хотел бы становиться звездой, — признался ей.

— Почему? — серьезно спросила она.

— Это ужасно скучно и невероятно ответственно: быть постоянно там пригвожденным к одному месту, светить для людей ночью, освещать для них путь. Возможно, со стороны это выглядит куда лучше, чем представляется в реальности. Разве звезды не могут быть одиноки, там, в черном пространстве? Их спасает только их свет. Но даже им, рано или поздно, суждено погибнуть.

— И потом, — сказал я, заглядывая в ее кроткие темные зеницы и хитро улыбаясь, — Если я стану звездой, я не смогу быть с тобою рядом. И буду думать о других, кому как маяк мог бы послужить ориентиром.

— Размечтался! — воскликнула она с обидой. — Эта звезда уже занята одним человеком!

Я засмеялся, целуя ее в лоб, и сказал:

— Ты всегда будешь в моем сердце… Это прозвучало не слишком великоречиво?

— Немного. Скорее отдает любовным романом. Знаешь, в тех сюжетах обыкновенно все идет не так, но в финале все благополучно складывается для двух влюбленных героев. Честно признаться, я никогда не любила такое чтиво. Всегда относила его к бульварным романам.

Я вымучено вздохнул. Ада заметила это и в удивлении спросила:

— Что такое, Тейт?

— Я не могу принять это…

— Что именно?

— Такую жизнь.

— Тебя не устраивает счастье? Ты не можешь долго пребывать в состоянии покоя и наслаждения?

— Мне кажется, что в таком инертном состоянии я погибаю и не способен более творить, — с горечью произнес. — Это паралич души. Она вроде пытается что-то сказать, пытается достучаться, высказать нечто: борись, сопротивляйся этому идиллическому бреду, не принимай и не соглашайся. Но внутри меня пустота, словно это труп лежит там, на полу, и не кому его убрать. А он продолжает медленно разлагаться. Наверное, я заражен злом, и это моя совесть. Читаешь Метьюринов, Байронов, Мильтонов — их жизнь никогда не была простой и понятной. Они носили печать проклятия, всегда чего-то искали, жаждали получить. Их жизнь была исполнена трагедии и в этой боли было что-то от чудовищной красоты.