? la vie, ? la mort, или Убийство дикой розы

Крам Марк

— In venere veritas*? — усмехнулся я. (*Истина в Венере)

— Нет, — необычайно взволнованным тоном возразил он, покачав головой. — Истина в Любви! Любовь облагораживает человеческий дух, делает его мудрее. Освобождает его от пут эгоизма, позволяя увидеть красоту этого мира и почувствовать всеблагого Творца, присутствующего во всех дивных проявлениях природы. — На той туманной ноте он кончил, вернув себе роль угрюмого и молчаливого бармена. Но из головы по-прежнему не выходили слова, о которых он говорил. Возможно, ему просто хотелось выговориться, поведать кому-то о том, что он думает, ведь поговорить здесь особо не с кем — каждый упивается своим дешевым адом.

Он

часто видел каким я был в своих исканиях искусства; в попытках поймать искру зла, чтобы описать ее в своем романе — то зло, что свело с ума моего героя и привело к ужасающему бесчеловечному злодейству. Он видел как я заражался им, как менялся на глазах, положил всю жизнь только чтобы открылись познания природы сей недоступной человеку смертному. Давал мне советы, напоминая о том, что важно и о чем забывать нельзя. Порой мне казалось, что в этом пропитанном грехом месте Винсент являл собою единственного живого человека, кто еще сохранил в себе остатки былого разумного света, которым мы все награждаемся при рождении и со временем растрачиваем его впустую в дешевых вещах, коим придаем слишком большое значение.

— Мистер Брукс! Мистер Брукс!

Кто-то остановил меня на улице. Когда я повернулся к нему, то невольно издал изумленный крик.

— Опять вы?

Этот напыщенный редактор из издательства и кошмар моих сновидений шел за мной от самого бара. Неужели он меня преследует?

— Всего одну секундочку, — запыхавшись от бега, попросил Мёрц. — Вот, взгляните. — он достал из подола пальто тяжелый предмет, завернутый в коричневый сверток. Протянул его мне. Это была книга по виду восточного происхождения, плотно обернутая проволокой, которая впивалась в грубую кожу обложки. На крышке стершегося переплета болталась медная поцарапанная застежка.

— Дитя Монтевидео… — прочел выведенное нервным размашистым почерком на старой обложке книги. — Что это?

Он слегка наклонил голову вперед, словно собирался поведать какую-то страшную тайну. Сухая кожа возле губ растянулась, приоткрывая ровные белоснежные зубы.

— Здесь есть то что вам нужно, мистер Брукс, — понизив голос, отрывисто зашептал он. — Прочтите. Вы должны прочесть. — почти требовательно изъявил он, и в любое другое время за такую дерзость я бы непременно послал его к черту, если бы не был так ошеломлен его внезапным появлением. — Не спрашивайте меня, — вновь произнес Джулиано, — Просто прочтите и вы сами все увидите.

Ни слова не говоря больше, он быстро развернулся и торопливо направился по тротуару в сторону Бурбон стрит. Вскоре он скрылся в белесом тумане.

***

Пришлось изрядно повозиться, распутывая проволоку на книге. Я невольно порезался об острые края. Из пальцев выступили соленые капли крови. Они окропили черную безымянную обложку.

«Моя первая жертва» — скептически подумал я в этот момент, но было что-то ужасающее в тех мыслях, что-то чуждое, блуждавшее в темных закоулках сознания. Свеча освещала стол, который в этой темной бездне казался единственным источником мира, еще как-то связывающим меня с земным, ибо вокруг в тишине все было задрапировано тьмой, окутано пустынным мраком, и стена передо мной отображала неподвижные тени. А свеча как будто служила ритуальным элементом для магической практики церемонии.

Какая странная была та книга. Она тревожила воображение. Вереницей буйных обнаженных образов и высокомерных символов сюрреалистических французских мастеров мелькали в глазах, тысячью ярких картин, бросающих в дрожь, от которых в зрачках возгорался ярый огонь страсти. Чувственный поток смыслов ненавязчиво вплетался в мысли затемняя их, заменяя, ассимилируя. История мира

у подножия разврата раскрывалась здесь во всех подробностях и истинах, пикантно тщательно раскрытых деталях, которые маскируют в подвальных притонах и гнусных вертепах порока, боясь осуждения. Интригующе ласкали возбужденным повествованием автора-сладострастника — безжалостного лицедея душегуба, властителя земной игры, путешествующего по хроникам разбитых человеческих судеб. Это было головокружительно, словно нарушение гравитации. Распутство, пьянство, блуд, убийство скакали с одной страницы на другую точно сошедшие с орбит планеты. Сталкивались друг с другом и сливались в безжалостном экстазе, творя хаос и разруху в гармонии, возводя бесчинство в абсолют, поселяя смуту в голое сердце, чудовищной кривизной, нежными изгибами и холодным жадным поцелуем и бесцеремонным цеплянием тонких нежных рук. Как сложный узор вышитого ковра с золотистым меандром по краям, сотканным в неповторимой эллинской форме, с изображенными на нем древними египетскими мистериями, рисунками, тайнами, возвеличивающими в священное сумрачную богиню проституции. Это был долгожданный вздох откровения, который ждал веками, чтобы излиться на бумагу. Философия плоти с сакральным ядром, где он как неистовый монах проповедовал религиозную доктрину в его сокровенном буйном храме наслаждений.

Я проводил бессонные ночи напролет, страстно вгрызаясь глазами в желтые страницы порочного дневника дитя Монтевидео. Слова запрета, словно заклинания, срывались с побелевших уст и пробуждали тьму холодную, которая ласкала мою кожу тысячами скорпионьих жал. Я втянут был в жестокую игру, в которую играл и проиграл. Все было как во сне, но я не спал. Молился так: о духи ненависти! Вам я даровал свободу. В моей груди вам места не найти — оно покорно для другого, и вашей силы здесь не хватит, хоть были бы вы дети сатаны.

«Вкусив запретный плод, — шептал ползучий голос, — теперь бежишь? Ты знаешь лучше всякого куда эта тропа ведет… мертвец без снов и без надежды на второй исход… Он проклят! И убийство совершив, ушел в долину Нот…»

В мерцающем пламени свечей сгустились косматые тени на стене. Они показывали прошлое людей. Кошмар, убийства, грех. Который высший из грехов — изысканнейший как вино. Я впитывал как ученик, развратные заветы их, они кружили надо мной и мерзость сеяли вокруг, смеялись мне в лицо.

Луна-блудница вскочила на подоконник и в похотливом танце арабской наложницы раздвинула предо мною свои длинные украшенные мерцающими браслетами сексуально гладкие ноги, открывая сияющий тайник меж широких стройных бедер — я заглянул в их тайну и природу обозрел.

«Смотри внимательнее», — голос мне велел.

Больное чрево, располневшее от яств, источником служило для проказ. Кровь исторгало из себя с капризным визгом, будто что-то поднималось в нем, бурлило, разрывалось и рвалось на свет. Какое порождение адова скрывал тот мерзкий зев?

Младенец! И над ним собрались тени со всех стен.

«Теперь он проклят! Проклят как и мы! Его ждет ад в конце. Иди смелее, пилигрим, где свет рождается во тьме, там будешь ты один. Увидишь все. И смерть, как эликсир, больше не враг тебе. И смерть, как эликсир, больше не враг тебе. Но свет тебе будет не мил…, - сказала тень. — Иди смелей… Увидишь все… В конце пути, где свет рождается во тьме, там будешь ты один»

Дальний конец комнаты, поглощенный густой темнотой, показал у стены жуткую картину. Препарированные люди висели на медных крюках, зацепленными за их спинной мозг, и поливали пол кроваво-красной влагой. За ними стоял чей-то силуэт. Тела покачивались как листья на сухой ветке. Он выступил из темноты.