? la vie, ? la mort, или Убийство дикой розы

Крам Марк

Тогда меня как молния насмерть поразила мысль — «Убийство дикой розы», родилось название для новой книги. Я был сражен и будто за один краткий миг сумел прочесть все страницы.

Словно ощутив на себе взгляд, Ада обернулась ко мне. Тонкие пряди волос выбились из прически и упали ей на щеку, как черные перья ворона ложатся на белоснежный снег. Застенчивая светлая улыбка тронула молодое девичье лицо и в моей холодной груди как будто вспыхнул рассвет: все сомнения, страхи или опасения растаяли перед этой счастливой улыбкой. Я понял, что люблю сильнее жизни и не хочу ее отпускать.

Немногим ранее мой дальний родственник скончался при весьма странных обстоятельствах,

как выяснилось потом, это было самоубийство, но прежде завещал все свое имущество племяннику, коим является ваш покорный слуга. Видимо у несчастного не было никого из близких. Он жил в особняке в гордом одиночестве. Судьба благоволит одним и для других служит напастью. Так большую часть времени я мог позволить себе заниматься искусством и не думать о денежных сбережениях. Все складывалось как нельзя лучше, оставалось только начать писать.

Это не совсем книга. Не смешная шутка, призванная позорить саму себя и дерзко восхвалять. Пособие к смерти. Она должна быть бесчеловечна. Скверная, как мысль еретика, скверная, как проповедь монаха-отступника. И любовь! Разумеется в ней должна быть любовь, чтобы было с чем сражаться и от чего пасть. Партитура отчаяния, проигрывающаяся и в жизни и в смерти, без особого настроения играющая нами в реальности, словно по большому счету мы ничего не значим и следовать можем куда угодно — все равно придем к одному финалу, который завершит за нас время.

Много ночей подряд я просиживал за рабочим столом. Писал беспорядочно, хаотично, словно под властью притяжения. Но слова звучали расстроенными аккордами. Я стремительно переносил в тетрадь мысли, — растекающиеся как вши, колющие и треплющие мой беспокойный разум, — и еще быстрее и яростнее их зачеркивал. Листки лихорадочно выдирал, комкал и бросал на ковер, охваченный страстной болезнью. Вскоре я весь был покрыт горой исписанных от корки до корки листов… Мучился от бессилия. Ада не переставала в меня верить. Я был слепым композитором без оркестра- не знаю чем правил, по каким местам водил руками. С вырезанным из чрева духом и помещенным в кровавую власяницу. А на полках, где должны были покоятся книги, в свете тусклой лампы с желтым абажуром на меня безмолвно пялились скучающие стеклянные глаза гомункулов, застывшие рядами в банках с формалином.

Что за писатель, не способный писать? Насмешка над искусством. Плевок в сторону великих мастеров.

Но я писал и то были короткие записки, словно вырванные из дневника увлеченного натуролога или поклонника творчества Мопассана…

Я часто любил гулять вечером и до поздней ночи. Это помогало мне думать.

Люблю вечер за его недосказанность, за его тайну, которую претворяет ночь. За имманентную красоту. Люблю ночь за тот свет, что она дарит. Шепот, который невозможно услышать пробудившимся шумным днем. Мистерии ее, касающиеся всего вокруг, от пыльной травинки до пролитой капли невинной слезы, сверкающей на листьях подлунного цветка, и кажется тебе будто ты ступаешь по дороге вымощенной горой самоцветов… Мир оживает, но ты, неотделимый от него, несчастный глупец, не исчезаешь в его славном сиянии, он не растворяет тебя, но дает заполнить собою полностью. Льется водопадом, но не поглощает. Даже несчастье выглядит совсем иным в этом свете, пронизывающем тебя насквозь, как он пронизывает камень, словно нет больше преград или различий. Я люблю ночь… Ты налитый колос, одинокий, под открытым ночным небом, ласкаемый прохладным воздухом, впитываешь в себя без остатка все его дары. Мир смеется. И твой раскаянный плач — это смех пробудившегося ребенка…

Чувствуешь

ночь у себя в ладонях? Как страстная первая любовь, незабываемая ностальгия. Тяготы бренности и невзгоды судьбы спадают с плеч, и каждый раз надеешься что утро не наступит — не разлучит тебя с твоей возлюбленной, которой верен, которую ждешь как прихода весны или лета. И с наступлением ночи ты познаешь ее новой. Удивляешься будто впервые — смотри! — луна надела новое платье, прикрывая свою хрупкую наготу легким облаком. Твои слезы не душат так крепко, и мрачные думы и чувства — все едино перед этой ночью восторгов и разочарований, страданий, любви и надежд. Она будет длиться вечно, владеть тобой и вести как заблудшего путника в лесу. Хотел бы в это верить…

***

— Господь Всемилостивый, обитающий в высотах! Дай обрести душе покой в местах святых и чистых, лучащихся сиянием, подобным небосводу…

Я стоял на кладбище поодаль от всех остальных, продрогший от холода, закутавшись в пальто. Ненавижу подобного рода представления. Толпа собралась возле гроба, чтобы прочесть над усопшим последние молитвы. Кажется в их числе был и тот странноватый мужчина, Джулиано Мёрц. Не знаю каким образом он был знаком с покойным — это и не важно.

На фоне густых тяжелых предгрозовых туч в небе летели вороны. Я опустился на корточки и прикоснулся к сырой земле. Затем выпрямился и оглядел ряды надтреснутых могильных плит, торчавших из серой травы, как каменные книги с историями судеб тех, кто под ними похоронен.

Аделаида была в числе прочих скорбящих, наряженная в черное элегантное платье, подчеркивающее ее стройную фигуру. Слезы блестели на ее милых бледных щеках. Боже, даже в этом похоронном наряде она выглядела просто неотразимо и вызывала во мне бурю чувств — смесь ужаса и восторга. Среди этих бесчисленных руин она была богиней смерти, Гекатой. Почему я испытываю к ней такое влечение? Что ведет меня к ней и пугает так, что мурашки пробегают по коже? Это магическое состояние неясности — оно тревожит дух. Хвост ветра застрял в волосах и слабо трепал их, лапками отталкиваясь от лица, чтобы расправив крылья полететь дальше.

— Скажу я Богу: Ты — защита моя и оплот мой, Всесильный мой, на Которого я полагаюсь! Ибо Он спасет тебя от западни, от губительного мора. Крылом Своим прикроет Он тебя, под крыльями Его ты приютишься, щитом и кольчугой будет для тебя Его истина. Не будешь бояться ни страхов ночных, ни стрелы, летящей днем, ни мора, который во мраке ходит, ни гибели, свирепствующей в полдень…

Вороны отвратительно громко закаркали в мрачных небесах, перекрывая молитвенные вопли священника. Это звучало словно… жуткий сардонический хохот. Тогда я приблизился к молчаливой процессии, чтобы узнать кого это из знатных господ хоронят.

Белые розы обрамляли деревянный трухлявый гроб. Какое странное сочетание: выглядит так, будто его только что откопали спустя тысячелетия, только чтобы посыпать мертвыми цветами. Но кто же в нем находится?

На истершимся могильном камне насмешливо зияла надпись: «Это тот свет который ты искал Томас?». Томас? Мое имя при крещении.

Крышка гроба со скрипами открылась. Внутри лежал человек. Можно было решить, что он спит мирным сном, если бы не выражение его лица, свидетельствующее об обратном. Это было мое тело, мое лицо только с некоторыми изменениями. Кудри соломенных волос превратились в грязные седые корни дерева, кожа вздулась и полуразложилась, губы иссохли и утратили цвет, а серые щеки впали — это был мертвец, но некоторые черты сохранились от меня прошлого.