Лабиринт. Книга 2
Шрифт:
Глава 7
Её новая жизнь началась в понедельник двадцать восьмого октября две тысячи тринадцатого года. В тот день Мэри узнала, что и с одной половинкой сердца вполне себе можно жить.
Довольно просто принимать сложные решения, если знаешь, что непринятие их ведёт к ещё большим сложностям. Поэтому вечером того же дня Мэри улетела в Нью-Йорк.
Сажая её в такси, обычно сдержанная Элис расплакалась. Что было неудивительно, принимая во внимание её тогдашнее положение. Правда в том,
Появление Лукаса стало для всех большой неожиданностью. Конечно, мужчины семейства Манфреди подняли на уши всю округу в попытке выяснить, кто отец ребёнка. Элис непоколебимо держала оборону. Мэри могла только представить, какие страсти кипели на Лумис-стрит. Родители Элис – люди современные, сеньора София собственноручно показывала ей фотографии времён своей молодости, где она довольно успешно копировала стиль ранней Мадонны. Свободные нравы восьмидесятых добрались до Маленькой Италии, однако вглубь не проникли. Главные ценности и принципы остались теми же, и рождение ребёнка вне брака, тем более, с большой долей вероятности, что брак этот никогда не будет заключен, и в двадцать первом веке вызывал неодобрение. Особенно, в таком консервативном квартале.
Мэри очень переживала за подругу. Даже переговорила с Уильямом и Глорией, чтобы на некоторое время приютить её у себя, но неожиданно на стороне Элис оказались два сильных союзника: старший брат и Ронан Лири. Эдди, к тому моменту отец двоих детей, защищал Элис перед родителями, так, будто она была его ребёнком. Ронан же на корню пресекал все пересуды досужих кумушек. Как после смеялась вся округа, наверное, почуял родную кровь: светло-каштановые локоны малыша Лукаса Манфреди красноречиво указывали на ирландские корни его отца.
Кто он, откуда, как зовут и чем занимается – на эти вопросы Элис не отвечала. Лишь спустя года полтора после рождения сына в один из редких приездов Мэри в Чикаго призналась, что Лукаса она привезла из Мексики – той поездки, что подарила себе после разрыва с "гадким Аланом". Больше Элис не сказала ничего, а Мэри и не спрашивала, отдавая должное подруге, которая в тот судьбоносный день, двадцать восьмого октября, тоже не задавала вопросов.
Нет, кое о чём Элис всё-таки спросила:
– Он тебя обидел?
– Нет. Вовсе нет, что ты! Наоборот, никогда и ни с кем я не была так счастлива, как с Мэттом.
– Тогда почему уезжаешь?
– Потому что моё счастье конечно во времени. Уход Мэтта я бы не пережила.
– Тебе же плохо, Мэри.
– Мне не плохо. Мне чудовищно плохо. Но я справляюсь.
– По-моему, ты совершаешь ошибку.
– Ты видела его, Элис. Ошибкой было впускать такого мужчину в свою жизнь.
– Но что, если...
– У меня нет ни единого шанса на "если" с Мэттом Крайтоном.
– Если, – Элис сделал ударение на первом слове, – он придёт сюда, я скажу правду.
– Я слишком тебя люблю, чтобы просить об обратном.
Вот на этих словах Элис и расплакалась. А Мэри нет. Её слёзы, так же как и кровоточащая половинка сердца, остались на втором этаже залитого солнца пентхауса на западном берегу озера Мичиган.
Он долго целовал её перед уходом. Мэри тешила себя надеждой, что это из-за предчувствия. Всё-таки сто пятьдесят два
Она ни разу не покривила душой, говоря Элис, что была счастлива в эту неделю. Рядом с Мэттом – да. Но в те моменты, когда она оставалась одна, Мэри еле себя выносила. Ложь, в которой она жила и в которой испачкала их с Мэттом отношения, была поистине библейских масштабов. Она лгала о своих истинных чувствах, ловко скрывая их за наносным фасадом жизнерадостности и беззаботности. Перепуганная ранее неведомыми страстями, в дополнение к шаблонным представлениям об отношениях, взятых из фильмов, сериалов и подслушанных разговоров, Мэри инстинктивно приняла на себя роль той, кем никогда не была, но кого желал видеть рядом с собой любой мужчина: нетребовательной, не доставляющей ни малейшего беспокойства, всегда и на всё согласной, лёгкой и отзывчивой любовницы. И, кажется, Мэтта это привело в восторг.
Именно поэтому она ничего ему о себе не рассказывала. Да и не было что рассказывать: всё, что случилось с ней до Мэтта, казалось несущественным и мелким. Будто и не жила она вовсе. Всякий раз, умирая и воскресая в его объятиях, Мэри испытывала эмоциональный катарсис. И именно в минуты самого большого наслаждения в своей жизни она была уязвима. Сколько раз ей хотелось выплеснуть то, что лежало на поверхности, но всякий раз, когда признание вот-вот должно было сорваться с губ, Мэри останавливалась. Лишь шептала слова благодарности, вкладывая в них совершенно иной смысл. Её лихорадочное "спасибо", когда она прижималась к Мэтту после пережитого оргазма, было ничем иным как "я люблю тебя".
"Так люблю, что мне больно. Мне страшно, потому что любовь к тебе меня сжигает. Я умираю всякий раз, когда ты выпускаешь меня из рук. Я воскресаю, когда ты меня касаешься. Через несколько дней ты закончишь наши отношения, и от меня останется пустая оболочка. Но я не хочу, не буду, не собираюсь об этом думать прямо сейчас. Сейчас я счастлива. Мне легко, свободно, мне ничего не нужно, только бы ты ещё раз посмотрел на меня хоть мельком. Твоя улыбка – моя лучшая награда. Твой взгляд из-под тяжёлых век, твои в одно мгновение потемневшие глаза – вот мои тридцать серебряников, за которые я себя продаю. Жаль только, что для тебя это всего лишь пробная покупка, и скоро ты вернёшь меня за ненадобностью".
Может, потому что Мэри играла сама, ей удалось убедить себя в том, что и Мэтт с ней играет в ту же лёгкость и непосредственность. Как же просто было поверить, что и для него нет ничего желаннее, чем проводить с ней время, радовать её и баловать.
Вторник они провели в постели. Даже ели там же. Но больше всего занимались изучением друг друга. На Мэри не осталось ни одного сантиметра, которого бы ни коснулся Мэтт – губами ли, пальцами, взглядом. По всему телу он оставил свои отметки: жаркие, влажные, горящие. Мэтт зататуировал её собой, и не то чтобы она возражала. Наоборот, при первой же возможности сделала с ним то же самое.