Лабораторные условия

Chiba Mamoru

– Что?..
– поднял брови Ковальски.
– А, ужин? Но послушай, какой ужин, система безопасности сработала…

Рико пояснил, что такая незначительная деталь, как орущая над ухом сирена, ни в коей мере не должна помешать нормальному человеку поесть, особенно когда дают. Жестом пояснил. Одним. Очень выразительно и емко. Ковальски, сделав еще одно непереводимое движение бровями (Прапор называл его “Я с вами не согласен, но еще не знаю почему”), отправился в санузел за шваброй: следовало прибрать образовавшееся по его милости безобразие.

Не тут-то было.

Никакие уговоры, вопросы, взывания к зачаткам разума (ну хоть что-то в твоей башке имеется же, нет?!) не остановили Рико на пути добродетели. Это его приказ, его суп и его лужа.

И Ковальски, если уж на то пошло, тоже его. В смысле оставлен на его попечение. И плевать, кто тут старше по званию и больше дружит с головой. Командир сказал «хорек» - и никаких сусликов! Так что пусть дорогой сослуживец сядет и заткнется. И не рыпается. Ни в сторону санузла, ни в сторону кухни, ни - тем более!
– в сторону своей треклятой лаборатории. Не то не успеешь оглянуться, а пока ты шастал со шваброй, там уже построили адронный коллайдер, работающий на бананах. Знаем, плавали…

Сошлись на компромиссе. Спустя четверть часа, включавших в себя обесточивание сирены, немного беготни и много споров, Ковальски все же сидел за нормальным, не журнальным, безнадежно для него низким, столом - то есть за операционным - в своей обители изысканий на почве природного “А почему бы и нет”. И под бдительным присмотром товарища и коллеги, по совместительству так же вполне тянущего на звание еще одного “хренового маньяка”, поминаемого Шкипером, послушно поглощал суп. Рико решил, что раз тут едят, то ему тоже можно, и присоединился. Если чему его и научила суровая, полная лишений армейская жизнь - так это тому, что нужно жить, пока есть возможность. Потом она может очень внезапно исчезнуть, и кто знает, вернется ли она?..

Так что они сидели по разные концы упомянутого выше операционного стола, будто в какой-то гротескной пародии на чопорную трапезу аристократов, которые, как водится, сиживают за эдакими километровыми предметами мебели, располагаясь по ее торцам. Чтобы не пачкать обшивку - пускай и клеенчатую - поверх постелили целлофан веселенькой трупно-зеленой расцветки, который шуршал и этим нервировал. Выкрученная на минимум портативная радиостанция издавала тихое шипение. Все эти декорации - включая развешанные по стенам приборы, шкафы со стеклянными дверцами, массы склянок и стопки книг - вполне тянули на любительский фильм ужасов, о чем Ковальски и сообщил Рико, а тот равнодушно пожал массивными плечами. Фильм и фильм. Ужасов - пусть будет ужасов. Если в нем можно пожрать, он, Рико, совершенно не против.

Сытость явно настроила его на целиком миролюбивый лад. Так что, когда Ковальски вернулся - он относил на кухню посуду, а после мыл ее - то застал картину, вполне тянущую на то, чтобы называться умилительной: в углу, на сложенном во множество раз свертке списанного парашютного шелка, калачом свернулся сытый и довольный, умаявшийся за день психопат. Смуглое лицо с грубыми чертами приобрело выражение покоя и почти детской наивности. Рико спал, чуть приоткрыв рот и тихо посапывая. Лейтенант поймал себя на желании дать ему плюшевого мишку. И, наверное, дал бы - если бы на базе было что-то хоть отдаленно его напоминающее.

Лейтенант стащил со стола уже ненужное целлофановое покрытие - все еще безбожно шуршащее - и убрал на место. Сложить вдвое, вчетверо, в восемь, и так пока не останется совсем небольшой сверток. Его в запаивающийся пакет, пакет - на полку, к мединструментам. Стол откатить к стене. Что были посиделки, что не было - теперь поди, узнай. Разве что вот Рико в углу… Спит, подтянув колени к мощной груди, похожий не то на здоровенный валун, не то на хищника в своей берлоге. И почему-то как раз эта его не раз выручавшая физическая колоссальность - выручавшая и его, и его товарищей - сейчас играла не на руку. Будто издевалась. Сообщала всем его видом: я бесполезна, видите? Какая разница, каков ваш вес и обхват бицепса, ночь темна и полна ужасов… Ночь не снаружи, за окном, а тут, внутри, в вашей голове. Вы закроете глаза - и окажетесь окружены ею.

Рико суеверен. Патологически суеверен, и его сослуживцы

стараются, чтобы ему в руки не попало никакого оккультного мусора. Пока Рико уверен в том, что все, встреченное на его пути, легко уложить как не пулей, так динамитом - все отлично. Но если вышеупомянутая процедура становится невозможной… Перед тем, кто непостижим и ненаказуем, ты беззащитен. Ковальски, обнаружив это, сделал для себя практически парадоксальный вывод: Рико не любит необъяснимого. Что-то “по ту сторону”, во тьме неведенья, явственно отторгало его - Ковальски не хотел думать “пугало”. Они провели не один час здесь же, в этой лаборатории, за психологическими упражнениями, за цветовыми тестами, за головоломками, за лабиринтами, за различными заданиями-загадками, которые Рико воспринимал, как какую-то забавную игру, бессмысленную, но не вызывающую у него раздражения. Ему было интересно наблюдать за мигающими и пиликающими приборами, хотя он с подозрением относился к проводам на присосках - Ковальски не сразу удалось внушить ему доверие настолько, чтобы подрывник подпустил к себе близко и позволил орудовать со своим телом чужому человеку, как врачу. Видимо, люди в белых халатах у него вообще добрых чувств не вызывали. Рико не сразу уверовал, что затянутые в резиновые перчатки руки способны приносить не только боль, что он не подопытный образец в этих стенах, не кусок мяса, который можно нашпиговать электродами. Да и врач был не такой, к каким он, очевидно, привык: если подрывник сопротивлялся прежде, его просто тыкали электрошоком. Ковальски на такие мелочи не разменивался – при первой же попытке бунта он двинул в челюсть и ворчливо велел сидеть смирно, пока он не закончит. Это почему-то поразило Рико. Было как бы честнее, что ли. Он был свободен, мог дать сдачи, мог просто сломать чужую тощую шею, особенно в тот момент, когда на него не смотрели, мог бы… Много чего он мог. Но не стал.

А теперь вот спит. Свернувшись, как большой пес, на полу, хорошо хоть не под порогом - там все углы заставлены. Ковальски оборудовал лабораторию так, чтобы основная деятельность производилась подальше от дверей. Если вдруг что: если взрыв, если ядовитый газ - у людей снаружи это повысит шансы на выживание.

Ковальски присел на корточки - действие, со стороны всегда выглядящее забавно, из-за долговязой нескладной фигуры - и провел ладонью над полом. Из-под двери не тянуло, да и Рико - тот самый парень, который и на снегу выспится преспокойно, однако лейтенант все равно сходил и принес одеяло с чужой койки. Здесь, в лаборатории, даже мало-мальски приглядного спального места оборудовано не было: Шкипер категорически возражал. Он требовал, чтобы команда не разделялась, настаивал, что в случае опасности Ковальски будет отрезан от остальной группы и что у них не будет, скорее всего, времени вытаскивать его. Ученый морщился, но соглашался.

Принеся одеяло, он расправил его и укрыл спящего, стараясь, чтоб хватило: даже свернувшийся подрывник был отнюдь не маленьким. Рико сонно приоткрыл глаза, следя за чужими хлопотами, и Ковальски ему улыбнулся, не разжимая губ: улыбка с демонстрацией зубов могла вызвать у Рико приступ шалого, лихого веселья, сопровождаемого непременной дозой нитроглицерина. Было в этом что-то глубоко-животное, словно реакция на чужие клыки. Вроде того, что Рико и сам не мог для себя определить, дружелюбен ли этот жест или наоборот.

Рико улыбнулся в ответ и сонно-неуклюже, сминая материю под собой, отодвинулся к стене, освобождая территорию, чтоб хватило на еще одно тело. Ковальски поневоле поднял брови. Скорее всего, в полусне и не очень отдавая себе отчет в происходящем, подрывник просто отметил, что он лежит, а его товарищ - нет, и дал ему место для сна. Все очень просто и безыскусно. Устроившись, будто продавив новую ямку под свои параметры, там, на новом месте - ближе к стене - Рико приглашающе приподнял свой край одеяла, выжидательно глядя на лейтенанта. Тот застыл, потянувшись рукой к горлу – ему вдруг показалось, что ворот черной глухой водолазки стал слишком тесен.