Лабораторные условия
Шрифт:
Неприятно зудела мысль, что люди ценят лишь то, за что пришлось пострадать. Чего стоила бы цель, если бы не требовалось за нее бороться? Чего стоила бы идея, не будь необходимости нести ее, преодолевая сопротивление, перебарывая препоны, переламывая чужое упрямство и собственное бессилие? Чем больше за нее, идею эту, страдало последователей, тем ценнее она кажется на неискушенный взгляд. Не тот ли принцип и с человеком: чем больше вокруг мучений, тем ценнее личность?..
И зачастую выходило парадоксальнейше: в какой-то момент успешный в делах индивид внезапно ощущал себя неудержимо катящимся вниз по социальной лестнице,
Если бы кто-то спрашивал самого Ковальски, он бы покрутил пальцем у виска. Ему было плевать, что о нем подумают. Ему было плевать, как все это выглядело со стороны и что говорили у него за спиной, а после и в глаза, давно привыкнув к тому, что происходило между ним и Дорис. Вернее, к тому, чего не происходило. Что бы он ни делал, и он не знал, почему так.
Обилие загадок без ответов угнетало. Они скапливались, как копится в кладовой хлам, который все добавляешь и добавляешь, в надежде, что его никогда не придется разгребать. Но, конечно же, его пришлось.
У Дорис серо-голубые глаза, прозрачные, как весенняя капель, и пушистые загнутые ресницы. Она смотрит из-под них, вроде бы невинно и немного вопросительно, но Ковальски знает, что она понимает все, что происходит, и понимает куда лучше, нежели он. Дорис всегда очень точно ощущала происходящее. Дорис никогда не стеснялась обращаться к нему, когда в чем-то нуждалась. Дорис не считала нужным держаться подальше, чтобы как-то сгладить чужую нездоровую привязанность. Дорис нравилось, что у нее есть воздыхатель, безмолвный и безответный, никогда ничего не просящий и ни на что не претендующий. Дорис никогда не терялась и не смущалась, встречаясь с ним взглядом. Потрясающая выдержка – он сам бы так не смог, окажись на ее месте.
Удивительное дело, Ковальски никогда не задумывался над тем, что будет дальше – после того, как его выпустят из концлагеря френдзоны. А вот Дорис, кажется, задумывалась – или задумалась об этом тогда, когда разрешилась неприятная история с ее непутевым братцем. Наверное, отчасти это могло бы показаться даже романтичным – кому-то наверняка, ведь на свете полно идиотов, находящих психологическое насилие проявлением симпатии.
Их оставили вдвоем, чтобы «не смущать», хотя о каком, черт подери, смущении тут могла идти речь? Как будто для кого-то на сто километров окрест эта история оставалась тайной…
– Знаешь, - начала Дорис интонационно выделенным, особенным тоном, и Ковальски автоматически отметил, что начала она с риторического вопроса. Да откуда бы ему знать? Что за дикая манера начинать беседу с вопроса типа «Знаешь что?» или « А знаешь, что мы делали вчера?». Таким образом, собеседник как будто снимает с себя ответственность за инициативу беседы. Это уже не он стремится тебе что-то поведать, а ты сам у него спрашиваешь, а ему не остается ничего иного как тебе отвечать. Поэтому некоторым людям стоит говорить «Нет, не знаю и знать не хочу». Дорис он этого сказать не мог, даже если и следовало бы.
– Знаешь, а ведь я никогда раньше не видела тебя в деле.
Ковальски мысленно поморщился. «В деле» звучало так затаскано-киношно, так штамповано, как будто это сказала не живая Дорис а героиня
Дорис продолжала на него глядеть своим полувопросительным взглядом, как бы приглашая к ответу. Стоило бы поддержать тон беседы, и фраз для этого имелось превеликое множество - добрый дядя кинематограф спонсирует нас щедро. В этой ситуации уместно снисходительно улыбнуться, блеснув зубами, облокотиться о что-то рядом стоящее, и, обращаясь к собеседнице, назвать ее «деткой». Если бы кто-то так действительно делал в жизни, Ковальски, вероятно, дал бы ему в челюсть без предупреждения.
От всего этого так и разило имитацией, искусственностью, суррогатом того, чего ни один из участников за душой не имеет, и это куда неприятнее, нежели просто оставаться в одиночестве.
Время сочилось секундами, как дерево смолой – вязкими каплями, медлительно сползающими в небытие, и оседающими в памяти.
– Я не знала, что ты такой, - продолжила Дорис, как бы помогая ему, подталкивая в нужную сторону. – Такой смелый, и умный, и уверенный. Это так круто!
Только и стоило, что поддержать ее, и они уйдут отсюда вместе. Он возьмет Дорис за маленькую, но сильную руку, а может, и приобнимет – хоть когда-то рост сыграет на его стороне – и они удалятся по аллее в сумрак, а жизнь пустит на этом фоне титры… Ведь Ковальски хотел этого. Хотел взять ее за руку, господи, как же долго хотел… Почувствовать, что она сожмет его ладонь, и он ответит тем же, и будет, как может, осторожен, а Дорис… Дорис примет его. Захочет его, а вместе с ним и всего, что он готов был ей дать. Того, что он хотел ей дать.
А что дальше?
– Что?
Оказалось, он произнес это вслух.
– Значит, это именно то, что тебе нужно, - добавил лейтенант, игнорируя вопрос Дорис. – Чтобы человек, которого ты выбираешь, выглядел определенным образом в глазах окружающих?
Дорис молчит. Она могла бы со слезами в голосе воскликнуть «это неправда!» но Дорис плачет редко.
– Нет разницы, кто он на самом деле, и как относится к тебе и к жизни, каковы его взгляды и принципы, что он умеет, к чему готов – важно только то, чтобы он выглядел.
Он вспоминает предыдущие семнадцать раз, и болезненно сглатывает, как будто горло внезапно отекло. Ему хотелось, чтобы Дорис улыбалась ему, и вот, она готова, но вдруг оказывается, что Ковальски и тот бравый парень в военной форме, который час назад, по уши в солидоле, ковырялся под брюхом у очередного изобретения ее братца, требуя то отвертку то пинцет, что они двое для нее разные люди. Дорис было плевать на Ковальски, пока все, что он делал, происходило где-то далеко. Ковальски стал для нее привлекателен только после этого вот «круто», и он не мог не сделать неутешительного вывода относительно того, что же именно Дорис соблазнило на самом деле. Не он, и не то, что он к ней испытывал, и даже не то, что так желал отдавать ради нее, выворачивая наизнанку душу, а это самое «круто». А что там, за этой оболочкой, внутри, ей знать не обязательно, да и не очень-то хочется, если говорить чистосердечно…