Лабораторные условия

Chiba Mamoru

Ковальски этого не мог. Даже допрашивать пленных – а ему частенько доводилось заниматься подобным, потому как у Шкипера не хватало терпения, а Рико не разговаривал – было не то. Изводить людей многочасовыми расспросами, колоть им всякую дрянь, спускать на них с поводка осатанелого Рико – даже это было ничто по сравнению с тем треклятым подвалом.

Ковальски не был способен на это, но точно знал, кто был. И знал, кому обязан тем, что все еще жив и даже относительно цел (а тот кусочек селезенки ладно уж, чего поминать).

Так что, когда в очередной раз перемазанного йодом Прапора командир повел спать, сообщив, что подряд и рыбалка и резня это как-то не предел его мечтаний, так что и он соснет немного, лейтенант безропотно кивнул и занялся новыми ожогами. В лаборатории воцарилась тишина, если не считать досадливого шипения Рико, и редких реплик медика.

– Будет больно, - заранее честно осведомил его Ковальски, и Рико согласно кивнул. Он не любил неожиданной боли - та его настораживала - однако считал, что если он предупрежден, то все по-честному. Задирал майку, обнажая торс, и

доверчиво поворачивался пострадавшим местом. Он был подрывником достаточно давно, и, судя по наличию всех пальцев и обоих глаз, неплохим подрывником. Однако это, увы, не означало, что он не принесет на себе очередную эритему, над которой похлопочет, за неимением настоящего врача, все тот же Ковальски. Этот, последний, не уставал благодарить высшие силы за то, что практически никогда дело не доходило до чего-то серьезнее: лечить ожоговые болезни, что называется, «на дому», он бы не взялся: тут не справится в одиночку одними нестероидными анальгетиками и минимальной местной анестезией. А отправлять пациента, вроде Рико, в общий стационар, пусть даже придумав убедительную историю того, как с ним приключилось подобное – опасно. В первую очередь, для больничного персонала.

Лейтенант обращался со своими пациентами с некоторым оттенком бесцеремонности, как будто те переставали, на период пребывания на операционном столе, быть людьми, и становились чем-то вроде сломанных вещей, требовавших ремонта. Это было своеобразным «механизмом безопасности» - не каждому придется по душе жить бок о бок с человеком, знающим обо всех твоих слабостях, видевшим тебя голым, в испарине, блюющим на пол или падающим в обморок, не говоря уж о том, чтобы подчиняться ему или командовать им. Так что лучше абстрагироваться, как будто Ковальски не присутствует при этом, и оставляет от себя только ту свою часть, что знала медицину. Непонятно было, осмысливал ли этот парадокс Рико, однако при необходимости позволял обращаться с собой как с манекеном, и не акцентировал на этом внимания.

Когда он понял, что лейтенант покончил на сегодня с лечебными процедурами - поймал его узкую, прохладную ладонь и поднес к губам, целуя каждый палец по отдельности и обдавая горячим дыханием.

– Конечно, - кивнул ему Ковальски, давно наловчившийся понимать такие жесты. Он, в общем, неплохо читал по губам, и это значительно повышало его шансы понять такого специфического собеседника, как Рико: вслух его речь могла звучать как нечленораздельный рык, но по артикуляции лейтенант угадывал слова.

И опять в лаборатории освещение было приглушено, а они сидели под единственным его источником, и коротали время за так называемым немецким вистом: в эту нехитрую забаву можно было играть как раз вдвоем. Рико сутулился сильнее обычного, стараясь не тянуть кожу на поврежденных местах, но постепенно увлекался и забывал о своих ранах.

Где-то на третьем коне лейтенанта, наконец, отпустило. Он перестал чутко вслушиваться в тишину, стараясь не пропустить команды или чужих шагов, и откинулся на спинку стула, чувствуя, что достаточно уверился в окружающем мире, чтобы отстегнуть кобуру – для начала хотя бы плечевую. Это означало, что можно перейти к следующей стадии реабилитации. Ковальски сделал жест карточному противнику, принятый между ними в отряде, и Рико кивнул. Запустил руку под стол, и там, безошибочно нашарил в специальной металлической корзине, где Ковальски обычно держал аппарат Киппа или инструменты, початую бутыль. Ничего утонченного и экзотического там не плескалось: нормальные люди, может, и пропускают по стаканчику бурбона, или какого-нибудь из в изобилии разведшихся нынче Джеков Дениельсов, но они нет. Это было бы неплохо, если бы им платили не то, что они спускали на бензин (кстати, иногда авиационный), обмундирование и патроны. В любом приличном магазине можно было совершенно легально купить джин или на худой конец дешевый ячменный виски, те были доступнее, однако паранойя Шкипера требовала держаться подальше от камер наблюдений, а если уж не свезло под ней помаячить, то пусть в руках будут только совершенно невинные продукты, к которым невозможно придраться. Зато в заливе, в нескольких километрах от берега, камер нет никаких. И пол-ящика контрабандного кубинского рома, или мексиканской кислой дряни с непроизносимым названием, обычно составляло львиную долю запасов на базе. Пили традиционно из того, что было под рукой: в дело шли мерные стаканчики или бюксы, а некоторые гении умудрялись пить и из горла колб. Это требовало некоторой сноровки, но зато было безопасно: посуда гарантировано была чистой. Не то чтобы Ковальски спокойно относился к такой постановке вопроса, однако из двух зол – перемыть собственные склянки, которые он и так драит, аки золушка, или держать у себя постороннюю посуду и перемывать ее вместе со своей, увеличивая, тем самым, общее число отмываемых предметов, – выбирал меньшее. Лишь выдвинул категоричное условие не чокаться: а то после дорогих сослуживцев вечно чего-то целого не досчитываешься. Дорогие сослуживцы не очень сопротивлялись.

Ковальски, не вставая с места, снял с полки тару, подцепив тихо звякнувшие пузырьки длинными чуткими пальцами, и сосуд побольше отдал Рико. Тот сначала жадно проследил за жестом – он всегда пялился на руки лейтенанту, и тот лишь несколько месяцев назад узнал причину – а затем, получив посуду, невозмутимо ее наполнил двумя рассчитанными, уверенными движениями, после чего опустил бутыль вниз, снова под стол. Глухо стукнуло о плиты пола стеклянное донышко. Звук вышел неожиданно громким в окружавшей их тишине, и напомнил Ковальски тот, с каким прыгает по полу гильза. Лейтенант сегодня таких звуков наслушался, так наслушался: хлебай - не хочу. Он

прикрыл глаза, стараясь избавиться от непрошенного воспоминания, однако перед его внутренним взором вместо этого немедленно же возникло залитое кровью лицо покойника – темные, все прибывающие струйки стекали вниз из ровной, аккуратной дыры во лбу. Он был застрелен с нескольких метров – менее десяти – потому что если бы подошел поближе, они все домой не вернулись бы. А ведь до этого рокового выстрела все шло чин по чину… Им только и нужно было, что поговорить. То есть, конечно, так поговорить, чтоб быть услышанными, это понятное дело… Удивительно, как лишь сильные мира сего любят собираться, чтобы поговорить. Смахивало на то, что им попросту нравится сам процесс. Нравилась их уверенность во всем и собственное могущество, нравилась власть, и нравился щекочущий нервы запах опасности. Шкипер, кажется, тоже прочувствовал всю красоту момента: устроился за столом переговоров с комфортом, почти развалившись, и одним только его сослуживцам было известно, чего стоит эта якобы расслабленная поза. Рико без всяких предрассудков умостил зад прямо на углу стола, держа в поле обзора обе части помещения. Ковальски хорошо был понятен его расчет - впрочем, и с его позиции видно было неплохо: он стоял позади стула командира, заложив руки за спину, и со стороны напоминал хорошо вымуштрованного офицера вермахта на планерке. И так бы оно все и шло, тихо и плавно, если бы к ним не вошел тот парень, и, так уж случилось, что Шкипер его знал. Люди по всему миру нанимают наемников, и те, которые в итоге остаются в живых, запоминаются, хотят они того или нет. Командир только двинул бровью – руки его, как того требовали условия переговоров, ладонями покоились на столешнице. Но на его жест среагировал Рико: один стремительный разворот, звук выстрела, вниз летит, оставляя за собой шлейф синего дымка, и ловя блики маслянистыми боками, гильза. Человек обрушивается, как рушатся дома, удивительно гордо и с ровной спиной. Сначала на колени, а после заваливаясь набок и ломая чужой строй. Гильза падает, наконец, на пол, издает этот характерный одинокий звук, снова подскакивает, и, пока она еще не опустилась второй раз, их стол уже перевернут и превращен в стену между ними и врагом, а во все стороны летит щепа… Голос Прапора в переговорнике, больно распирающем изнутри ухо, задыхаясь, диктует расположение путей отступления, но до них надо для начала добраться.

Хорошо, что он не здесь. Хорошо, что оставлен подальше от мясорубки. Стол не выдержал и минуты, но им хватило этой минуты.

В закрытом помещении плевое дело поймать рикошет – так что помещение волею подрывника перестало быть закрытым. А скоро и окончательно утратило гордое звание помещения, превратившись в неуютные, изгаженные чужими кишками, развалины. От последней ударной волны еще звенело в ушах, будто заложенных ватой.

Эти игры в ковбоев всегда были соревнованием на скорость и сноровку, а когда они являлись командными – еще и на умение к совместному творчеству. Это, последнее, их отряд готов был предъявить, как свой главный козырь, практически в любой момент. Он, этот козырь, сегодня был единственной причиной, почему они живые стоят над чужими останками. Потому что они, живые, готовы были к такому повороту событий, знали друг друга, знали, кто и как станет действовать, как он действует обычно и как, скорее всего поступит, случись что непредвиденное. А покойники друг о друге того же сказать не могли никак. И сам их текущий статус – как покойников – означал одновременно и то, что работа сделана грязно, и то, что каждый из них прибавил на свой счет грехов, и, каковой вывод следовал закономерно следовало из первых двух, что за все это с них спросится. Возможно, что очень скоро.

Пересчитать противников толком было сложно, однако Рико авторитетно подтвердил: здесь все. А после присел на ближайший обломок стены, и с сосредоточенным видом попытался соскрести с носка сапога приставший бурый комок того, о чем не хотелось знать подробностей.

Первый лейтенант оглядел поле их деятельности, поджал губы, однако встал на более-менее чистом пятачке и сцепил перед собой руки в замок. Пошевелил губами, будто проверяя, слушаются ли они его, и внезапно принялся монотонно декламировать себе под нос.

– Gratias tibi ago, Domine, sancte Pater, omnipotens aeteme Deus, qui me peccatorem…

– Что ты делаешь? – тут же заинтересовался командир, повернув голову на звук.

– Молюсь. Indignum famulum tuum, nullis meis meritis, sed sola dignatione misericordiae tuae satiare dignatus es pretioso Corpora.

– Зачем?!

– Затем, что они тут все католики. Еt Sanguine Filii tui, Domini nostri lesu Christi…

– На них что, написано?

Лейтенант поглядел на настойчивого собеседника с укоризной, однако не стал говорить очевидные вещи, вроде указаний на то, что подождать пару минут, пока он окончит, было бы логичнее. Вместо этого он стволом карабина выцепил из бетонной крошки что-то блеснувшее, и спустя мгновение стало ясно, что это серебряный нательный крестик на цепочке. Находку он поднял повыше, позволяя рассмотреть, а после позволил соскользнуть ей обратно вниз.

– Нам лучше поторопиться, - буркнул Шкипер, явно демонстрацией не впечатленный.
– Прапор подберет нас быстро, до того, как сюда примчатся плохие парни.

– Если мы и правда поторопимся, плохие парни не отстанут от нас очень долго, - возразил ему Ковальски.

– Это еще почему?

– Потому что нет ничего хуже религиозных фанатиков. Это я тебе как ученый говорю. У нас, тут, в Новом Свете, от нормального католичества остались в лучшем случае воскресные школы, и те после описания Марка Твена, считай, ярмарка. Я понятия не имею, к какой общине с каким сдвигом по фазе принадлежали эти парни, - лейтенант мотнул головой в сторону, подразумевая недавних противников.