Лабораторные условия

Chiba Mamoru

– Матерь Божья, - передернуло Прапора, - ну и гадость!

– И хорошо, если предмет маленький, - добавил Ковальски. – Это может быть и три литра спирта.

– Так ты что же, думаешь…

– Я ничего не думаю, я просто вижу, что Рико способен заглотить, а потом вернуть, практически любой мединструмент – кроме скальпеля, который в тот момент был у меня в руках.

– Заставь его проглотить отмычку, - немедленно среагировал на новость Шкипер. – Это когда-нибудь спасет нам жизнь…

Важные и нужные дела, о да. Те как раз, от которых могла зависеть жизнь, если исходить из определения командира. Или те, которые помогали отвечать на вопросы, совершенно их жизни не касающиеся, если по версии Ковальски. Ему действительно, вероятно, стоило бы остаться в аспирантуре, и быть ученым, а не соваться в военную службу, но… Но, как ни парадоксально, это тоже часть него. В каком-нибудь НИИ он бы сетовал, что заперт в четырех стенах и ничего, кроме своих колб, не видит.

…А под покровом темноты все это станет ненужным и неважным, одежда в беспорядке полетит на пол, и Рико вопьется голодным ртом, куда только дотянется. Изласкает, жадно оглаживая чужое тело широкими, сильными, шершавыми от тяжелой работы ладонями, вылижет всего,

доберется до каждого уголка другого существа, внезапно прекрасный в своем голодном несдержанном порыве, и его всегдашнее умопомешательство будет казаться нормальным, таким, как должно, как сейчас и необходимо. Расплавит другого человека в своей страсти и не выпустит, пока им обоим не станет хорошо. И было что-то щемящее-близкое в том, чтоб чувствовать его так, кожа к коже, ощущая каждый рубец, прикасаясь к старым отметинам в темноте, вслушиваясь, как подрывник хрипло порыкивает от остроты чувств. Рико вел себя, как человек, на которого буквально с неба обрушилось чудо взаимности, и вот, дорвавшись, он переживает самые необыкновенные ощущения в своей жизни, и жмется, плевать желая на все «можно» и «нельзя». И он, такой, сводил Ковальски с ума – кипящий от своей страсти пополам с безумием, льнущий, доставляющий непристойное, запретное, болезненно-острое удовольствие… Он, такой, подкупал с потрохами. Ничего не знающий ни о каком «личном пространстве», он нашел все чувствительные места на чужом теле, и задерживался там, поглаживая, скользя пальцами, губами, языком, доводя до скулежа и слез, и Ковальски забывал обо всем на свете, приникая к обжигающему его другому человеку: от его рассудочности ничего не оставалось. Его никто прежде так не ласкал. Никогда. Даже в голову не приходило, что так быть может, что это вообще допустимо в реальности, что кто-то сделает подобное ради него. Рико буквально пожирал его поцелуями, а после голубил, всем собой давая понять что он здесь, рядом, не уйдет, не бросит, не отвернется, никуда не исчезнет, не оставит один на один с внутренней пустотой, не предаст. И, в конце концов, Ковальски махнул рукой на те жалкие остатки каких-то догм, что еще неким чудом сохранились в его мировоззрении. Чувствовать себя любимым Рико было лучше, чем чувствовать себя поступающим правильно. Да и что такое, в конце концов, это «правильно», если не «как принято обычно»…

Лейтенанта лишь смущало то, что ему самому может не быть, что дать в ответ: он никогда не был ни излишне страстным, ни даже просто эмоциональным. Как пригреть Рико, как ответить ему, что сделать, чтобы тому было хорошо, как дать ему все то, в чем он нуждается?

Впрочем, подрывник, кажется, брал все сам: воспринимая окружающий мир через физические ощущения, он наслаждался происходящим ничуть не меньше, чем Ковальски. Рико, возможно, и был солдатом, не привыкшим миндальничать, но это не лишало его статуса живого человека. Их обоих не лишало.

И теряясь в расплавленной, жаркой тьме, уплывая сознанием, Ковальски задавал в итоге тот вопрос, который у него не поворачивался язык задать на трезвую голову. Он клал ладонь Рико на затылок, сначала намечая движение, а после чуть притягивая подрывника к себе, так, чтоб упереться лбом в его лоб, и спрашивал, тихо, едва шевеля губами:

– Тебе хорошо со мной?

Он знал, что, не имея возможности сказать, понимает Рико практически все, а если не цитировать ему Шекспира целыми кусками, и не разглагольствовать о физике на молекулярном уровне, то и «практически» можно было отбросить. И этот, заданный ему с такими предосторожностями, вопрос Рико тоже отлично уяснил – прогнулся в пояснице, сильнее вдавливая лейтенанта в смятый шелк, и сжал, до боли в ребрах, так, что кровь застучала в ушах. Ему было хорошо. А Ковальски большего и не требовалось.

…Интересно было бы узнать, что бы сказал Шкипер, узнай он о том, что происходит в лаборатории, когда никто не видит. Был бы потрясен до глубины души или лишь подтвердил бы свои догадки? Был бы возмущен, как чем-то противоестественным, или наоборот, одобрил, как нечто, укрепляющее команду и поддерживающее душевное равновесие ее членов?.. Умилился бы этой, хэхэ, спартанской постановке вопроса? Скорее всего – и Ковальски снова ухмыльнулся – командиру потребовались бы варианты. А вариантами в этом зоопарке заведовал именно он, первый лейтенант. Если же Шкиперу придет в голову поинтересоваться мнением Прапора, как того, кто лучше всех тут понимает в чужой тонкой душевной организации, то не приходится сомневаться, что растроганный Прапор решительно отсоветует устраивать двум взрослым людям сцены в духе подростковых мелодрам.

Интересно было бы также знать, что бы сделали они – те, другие, с которыми Ковальски пытался сократить дистанцию. Пожалуй, поморщились бы. На его личной жизни – экое забавное словосочетание, звучит прямо как «личное дело» - можно ставить косой красный штемпель «неудачник». Вероятно, на это и станут напирать. «У него ничего не выходило с девушками», - будто наяву услышал он со стороны абстрактный, безликий голос, своими интонациями удивительно похожий на голос диктора телевиденья. «Потерпев поражение на этом поприще, согласно эффекту психологической компенсации, он нашел вариант попроще»… Это о Рико-то! «Попроще»!.. Люди, которые строят свои взаимоотношения, избирая в качестве примера следования диалоги в кино, – вы просто не видели, как Рико тошнит от «мыльных опер»… И Ковальски, в общем-то, его понимал. Переливание из пустого в порожнее, долгое описание каких-то сиюминутных эмоций, заламывание рук и промокание увлажнившихся вследствие накручивания самого себя глаз салфеткой казалось ему занятием почти унизительным.

Утверждение тем ближе к истине, чем оно проще, а Рико все делал просто. А еще говорят, будто изреченное слово есть ложь – а Рико и не говорил. Впрочем, тут же добавлял ученый про себя, стремясь все разложить по полочкам, разговаривают люди с той целью, дабы убедиться, что одна сторона подразумевает именно то же самое, что и другая, под одним и тем же термином. Что к случаю с Рико тоже подходило. Так что Ковальски считал, что оборот, который приняло дело, вполне успешен. В конце дня, когда они были предоставлены сами себе, к нему в лабораторию по-диверсантски проникал подрывник, мягко, практически беззвучно подходил сзади, сгребая в охапку, и вжимался горячими сухими губами в ложбинку на шее, сразу под затылком.

И если позволить ему это, не пытаясь как-то урезонить, то скоро он довольно ощутимо прихватывал и зубами, так, что оставался след. Ковальски это не волновало: в их окрестностях еще только глухой, слепой и умственно отсталый мог не знать, что Рико кусается. Дальнейший анализ становился затруднительным: он много раз пытался - и ни разу не достигал удовлетворяющего его эффекта. Даже просто изобразить происходившее – например, записать в дневник – не выходило. Холодное, безликое перечисление действий и анатомических понятий (раздражение эпидермиса, прилив крови, расширение капилляров, вызывают эффект…) не имело ничего общего с жаром и безумием Рико. Нужно было быть поэтом или просто, на худой конец, каким-никаким литератором, чтобы уметь передать подобные вещи. А Ковальски был всего-навсего ученым. Он смыслил в химии, физике и математике, он соображал в инженерном деле и архитектуре, в медицине, биологии, в электронике, наконец, но отнюдь не в том, как описать свои ощущения от поцелуев. От них все тело горело, и отнимался мозг, как будто подрывник своей неудержимостью разбудил в лейтенанте нечто, чему тот и сам не мог дать имени. Ему нравилось все происходящее, ибо каждый момент он чувствовал то, что Рико говорил ему без слов, своими касаниями - руками, губами, всем телом. Да, пожалуй, с самого начала – с той ночи, когда Рико только целовал его, лейтенант допускал вариант («знал», все же, не то слово) к чему идет дело, и уже тогда мог бы прикинуть последствия. Он с самого начала знал, что просто не будет – но, черт подери, какое значение может иметь это жалкое, основанное на физической непривычке «непросто»! У него вся жизнь – одно сплошное такое «непросто», и кто хотя бы месяц выходил в шесть утра на пробежку, и заставлял себя отжиматься безо всяких отговорок, тот знает, что физическое «непросто» преодолевается намного легче, чем чужое категорическое и равнодушное «ты мне не нужен».

А после, с утомлением, приходила странная, почти мистическая насыщенность. Голова соображала необычайно ясно, но тело, будто налитое теплым свинцом, не желало шевелиться. Да и Рико бы не отпустил – все еще водил шершавой ладонью по коже, будто разгоняя волны тепла по всем уголкам чужого существа. И если Шкипера нелегкая уносила на ночную рыбалку или ночное что-нибудь еще, можно было до утра не выбираться из облюбованного угла, там и спать, не нарушая невидимого теплого кокона, будто состоящего из уплотненного нагретого воздуха, придавившего их дополнительным одеялом. А если приходилось ночью тащиться куда-то самим, потому что работа у них, будем говорить откровенно, собачья – если приходилось, то грела мысль, что по возвращении все повторится снова. На задании надо думать о задании – этот нехитрый постулат Шкипера, приходится признать, отвечал всем требованиям безопасности. Это только в приключенческих картинах (нет, Ковальски, очевидно, никогда не отцепится от кинематографа…), стоя на развалинах раскатанной ими же по бревнышку базы злодеев и держа в опущенных руках еще дымящиеся стволы устрашающего калибра, герои, не обращая внимания на раны, оголодало целуются, пока ветер развевает их превратившуюся в соблазнительные обгорелые лохмотья одежду. Если бы кто-то попробовал повторить это в жизни, то получил бы премию Дарвина с пометкой «живая мишень года». Так что они не пробовали повторять в реальной жизни то, что достигалось при, так сказать, лабораторных условиях. Для этого пока что рано. Но они ведь никуда и не торопятся, не правда ли?..

Вечером, как всегда, Рико закончит возню на кухне и с ворчанием понесет уже почти что остывшую (Ковальски не мог есть горячего, обжигался) порцию в лабораторию, под веселые комментарии командира. Будет сердито колотить пудовым кулаком в обшитую металлом дверь и недовольным рычанием требовать впустить его, а когда добьется своего – войдет, захлопывая ее за собой, и из лаборатории немедленно донесется его ворчание и неразборчивый голос лейтенанта, потом возня, а после все стихнет. Отделенный от прочего мира надежной дверью, Ковальски неловко пригнет голову, добираясь чуть влажными, прохладными губами до грубого шрама, перечеркивающего лицо подрывника, и Рико благодарно замрет, прижмуриваясь, наслаждаясь нежным прикосновением к месту, которое даже своим видом могло вызвать только отторжение. И на этом все действия, продиктованные так называемым «рассудочным суждением», для них закончатся. И это будет так, как должно быть. Правильно.

========== Часть 4 ==========

Так и было. Какое-то время. То самое, пока в их мирную идиллию (если только полувоенный образ жизни можно так охарактеризовать) не включился новый элемент. Не то, чтобы они скрывали: как уже говорилось выше, скрывать что-либо у Рико получалось довольно неуклюже. Просто так уж повелось, что всем происходящим за толстой бронированной дверью лаборатории не принято было слишком уж интересоваться. Это поле деятельности лейтенанта, вот пускай он там и резвится. Ковальски укрывался тут как змея в норе, когда желал побыть один, а посетители переступали порог по большей части тогда, когда им нужен был медик. То есть практически после каждого задания. Они вваливались всей оравой и умудрялись втроем устроить столпотворение. Шкипер все норовил убедить окружающих что «это не рана, это царапина», Прапор причитал над в который раз разбитыми коленками (ему, бедняге, часто доставалось больше, казалось бы, положенного, больно уж капилляры близко подходили к поверхности), а Рико азартно совал во все нос. С ним приходилось тяжелее всего: с его специализацией самыми частыми повреждениями были ожоги. А высиживать (а то и вылеживать) под компрессами ему было невыносимо скучно. Ковальски устраивался играть с подрывником в карты, и бывало, к этим незамысловатым посиделкам присоединялись прочие товарищи по отряду, а в итоге лазарет превращался в филиал «казино-рояль» прямиком из Монте-Карло - а они знали, о чем говорили, так как однажды разнесли одно такое в щепки, а точнее, в мраморную крошку. После полуночи Прапор бывал в приказном порядке спроважен на боковую («Потому что я так сказал» (с) Шкипер), а на столе откуда-то мистическим образом появлялась бутылка чего-то градусного. Они не то чтобы пили – надираться до радужных лунорогов здесь не приветствовалось – но выпивали. Это происходило рано или поздно, потому что нервная система все же не железная. Ковальски по этому поводу однажды прочел лекцию Прапору, оставшемуся недовольным за изгнание из общего круга.