Лахезис
Шрифт:
Дело в том, что мы с Фролычем сговорились немножко выпить в перерыве между танцами, и он мне дал денег и поручил купить бутылку «Мускатели». Сам он, поскольку был секретарем школьного комитета комсомола, рисковать, что его застукают около винного отдела, понятное дело, не мог, поэтому за бутылкой ходил я. Я ее купил, пронес в школу и оставил во внутреннем кармане пальто. Судя по всему, Джагга, отличавшийся совершенно нечеловеческим чутьем, решил устроить шмон в раздевалке и теперь дожидался, когда нарушитель обнаружит себя.
Это хорошо еще, что бутылка была у меня, а не у Фролыча, потому что его куртка с большим количеством карманов на молнии была всем прекрасно знакома. А мое пальто —
Понятно было, что произойдет дальше. Он встанет у выхода и будет ждать, пока мимо него не попытается прошмыгнуть несовершеннолетний алкоголик без верхней одежды. Потом будет словесная экзекуция, на следующий день комсомольское собрание, при самом благоприятном исходе вкатят строгача с занесением в личное дело, а уж Джагга проследит, чтобы характеристику дали такую, чтобы даже в ПТУ не взяли, не только что в институт. А самое главное — никто ведь не поверит, что я решил выпить один, а Фролыч тут ни сном ни духом, так что ему придется проявлять бескомпромиссную принципиальность на всех этапах определения моей печальной участи.
— Пошли отсюда, — сказал Фролыч. — Покурим. Мы, похоже, влипли.
Он сказал «мы», но понятно было, что влип один я, потому что Фролыча надо будет со всей силой от этой истории отмазывать — в нем одном вся моя надежда на некатастрофический исход.
Слева от входа в школу росло несколько больших кустов сирени, и даже зимой они обеспечивали вполне надежное укрытие. Мы закурили.
— Что будем делать? — спросил Фролыч. — Есть идея?
Идея была. Надо попросить кого-нибудь из ребят, живущих по соседству со школой, чтобы сгонял домой и принес что угодно из верхней одежды, хоть телогрейку. Тогда Джагга останется с бесхозным пальто на руках. Или еще проще — первый же, кто уйдет с вечера, может переправить свое пальто мне через окно. Потом останется только соврать что-нибудь родителям, но это уже проблема совершенно другого уровня.
Вопрос был только в том, к кому обращаться за помощью, но это, как говорится, был всем вопросам вопрос. Это в нормальной школе при нормальном директоре найти человека, который не сдрейфит, было раз плюнуть. А в нашей, образцово-показательной, даже по совершенно пустяковому поводу уговорить кого-нибудь перейти Джагге дорогу — и думать нечего. Тем более что в случае неудачи такой человек неизбежно становился соучастником со всеми вытекающими тяжелыми последствиями.
Тут Фролыч вдруг вздрогнул, схватился за меня рукой, и у меня перед глазами тут же вспыхнуло белым светом и где-то рядом громко прозвучало «ум-па-ра-рам». И я как будто рывком выскочил из ненадежного сна, который бывает перед самым пробуждением, когда уже вроде что-то видишь и слышишь, но все это как сквозь полупрозрачный занавес из ватного дыма. Я почувствовал, как пахнет зимний воздух, услышал далекие голоса и шорохи, и на небе загорелись невидимые из-за уличных фонарей звезды.
Я понял, что стою на белом камне, и что прямо сейчас должно случиться нечто важное.
На школьное крыльцо неторопливо поднимался Мирон.
В нашей школе он не учился, и вообще мы не сталкивались с ним со времен Штабс-Таракана. Скорее всего, он увидел освещенные окна в зале, понял, что там внутри новогодний вечер и решил забрести на огонек. Скадрить девочку или просто покуражиться. По-видимому, с Джаггой ему встречаться еще не приходилось, иначе он бы нашу школу за версту обходил.
— Сейчас он прямо на Джаггу налетит, — сказал Фролыч. — Тот уже в засаде. Посмотрим, что сейчас будет, ага?
Мирон вошел в школу.
Примерно с минуту все было тихо. Потом дверь с грохотом
Мирон сел и покрутил головой. При падении он ободрал щеку, широкая царапина набухала кровью, а под глазом все более отчетливо угадывался солидных размеров фингал.
Мы выскочили из-за куста.
— Эй, ты живой? — спросил Фролыч, добежав до Мирона. — Подай голос.
Мирон сперва встал на четвереньки, потом поднялся и вдруг заплакал, скрипя зубами и матерясь. Как выяснилось, Джагга перехватил его в вестибюле и велел убираться, а Мирон его послал куда подальше, тогда Джагга скрутил его каким-то невероятным приемом, удержал левой рукой в болевом захвате, а правой схватил за волосы и поволок к двери. Тут Мирон не выдержал и обозвал его «полицаем» и «фашистской мордой». Остальное мы видели.
— Давай быстро с нами, — приказал Фролыч, дослушав сбивчивый рассказ Мирона и хватая его за рукав. — Сейчас пойдем внутрь, и твое дело стонать и помалкивать. Чтоб ни слова — понял меня?
Мирон посмотрел в лицо Фролычу, медленно кивнул, вроде даже как попробовал улыбнуться, потом осторожно потрогал ладонью сперва поврежденную половину лица, а потом ощупал другую щеку. Теперь он весь был перемазан кровью, и видок у него стал тот еще. По команде Фролыча мы схватили Мирона под руки, он тут же обвис и жалобно заскулил.
— Театр заканчивай, — приказал Фролыч. — Страдай молча.
Мирон замолчал.
С ноги на ногу он все же переступал, поэтому тащить его оказалось не так тяжело. Уже в вестибюле я вдруг сообразил, что мы вполне могли нарваться на Джаггу, и просто чудо, что этого не случилось. Куда-то исчез Джагга из своего наблюдательного пункта. Поэтому мы сразу же оказались в зале, музыка замолчала, все, кто там был, шарахнулись по сторонам, а мы втроем остались в самом центре. Я только тогда сообразил, что Фролыча нет рядом, когда почувствовал, какой же Мирон здорово тяжелый вдруг стал. Я начал озираться, пытаясь понять, куда же делся Фролыч, и увидел его на сцене, рядом с музыкантами. Он стоял, подняв правую руку, как Ленин на броневике.
— Мы только что видели, — закричал Фролыч, — как наш директор избивал подростка. У нас в школьном дворе. Он бил его — лежачего — ногами. Как собаку. Я при всех называю нашего директора подлецом и подонком. Вы — подлец, Семен Тихонович.
Туг такая тишина наступила! У всех, кто в зале был, рты пооткрывались от изумления, потому что таких слов в адрес Джагги не только никто не произносил вслух, но и представить себе, что когда-нибудь это может быть сказано публично, да еще и прямо в лицо самому директору, просто невозможно было. И вот сначала было такое изумление, а потом стало что-то еще на лицах проступать — может, злорадство или такой странный восторг, который бывает в предвкушении неожиданной и удивительной удачи, когда осталось только руку протянуть, и в нее сам собой свалится невероятный и ценнейший приз. Как-то вдруг сразу лица изменились. А Джагга стоял слева у стенки, смотрел прямо на Фролыча, и физиономия у него было совершенно невозмутимая, будто бы все это не только не про него, но даже и не при нем.