Ларочка
Шрифт:
– Ну, за здоровье, конечно. За мое здоровье и за мою удачу.
– Удачу? – спросил генерал, и по голосу его можно было понять, он понял, что хозяйка считает удачей его к ней внезапный визит.
Лариса оскалилась в темноте:
– Конечно, не каждый день к вам залетает в дом шаровая молния, и вы остаетесь живы после встречи с ней.
Белугин снял фуражку, довольно долго оглядывался, выбирая место, которое было бы достойно ее. Полочка для телефона. Устроил. В профиль фуражка была похожа на черепаху, попытавшуюся встать на дыбы.
– Стреляйте.
– Давайте, Александр Сергеевич, – сказала Агапеева, нарезавшая хлеб, и Ларисе понравилось, что она отнеслась к генералу официально.
Шампанское грохнуло громко как салют, Лариса выставила за дверь изящную руку, таким образом, чтобы не было видно ни одного синяка.
Вообще, руками своими она была довольна, вот талия почти погибла, но пока не об этом.
Шампанское в хрустальном фужере искрилось и светилось в неполном мраке ванной комнаты, холодновато теплилось как некая надежда. Лариса приложила хрусталь ко лбу, а потом поцеловала.
После шампанского пили коньяк. Лариса и то и другое выливала в раковину, чтобы не испортить и без того великолепное настроение.
Белугин снял китель и ослабил узел галстука, Агапеева подрезала колбаски, открывала банки с домашними огурцами – подарками от Нины Семеновны.
Лариса из-за двери сообщила свое коронное, что она дочь офицера и любит военные марши. И они втроем постарались изобразить «Прощание славянки», на что Агапеева, вообще-то не блиставшая остроумием, заявила, что у них скорее получилось «Лечение славянки». Еще не закончили смеяться, как раздался звонок в дверь.
– Гапа, посмотри.
Гапа вернулась с сообщением, что там какой-то молодой, «несчастный» человек в полосатом пальто.
– Гони его, Гапа. Не пускай в дом и гони.
– Может быть, я? – предложил свои услуги Александр Сергеевич.
– Это слишком для него, – сказала Лариса. – Гапа, скажи ему, пусть уходит, не о чем нам с ним говорить.
Агапеева вернулась с интересной новостью:
– Он сказал, что, мол, жениться пришел, хочет на тебе жениться.
– Но я же «дрянь!», это, в смысле, он так недавно сказал.
– Может, я все-таки…
– Сидеть, генерал!
– Я понял.
Агапеева продолжала свою челночную дипломатию:
– Он сказал, что он убьет и покалечит отца, даже уйдет из дому, но просит, чтобы ты его не сажала.
– Это почему? Он мне тут… шаровую молнию, а сидеть не желает?!
– Он говорит, что мать не переживет, очень-очень больная мать.
– Он что, жене все рассказал, динозавр?
– Я не знаю, Лара, только он говорит, что совсем сильно она больная. Не переживет суда.
– Меньше надо мяса жрать!
– Что? – недопоняла Агапеева.
– Я не мать собираюсь сажать, я мясника собираюсь сажать.
Лариса вдруг остановилась, приподняла фужер, на дне которого плескалась небольшая лужица коньку.
– Он сказал, что, если надо, она сама приедет и в ноги кинется.
– Мать?
– Мать, мать.
– Твою мать, – тихо сказала Лариса и выпила. А потом добавила громко: – Гапа, скажи ему, что не надо мне в ноги никакой матери. Пусть успокоится этот колбас-барабас. Прощаю и презираю. Вернее, наоборот, презираю и поэтому прощаю.
Агапеева сгоняла опять в прихожую.
– Он спрашивает: и заявление заберешь?
– О господи!
– Он сказал, что если заберешь, то страшно, страшно до смерти благодарен и он, и отец. Отца, такую мразь, конечно, надо бы и убить даже. А он все равно согласен жениться. Готов и согласен.
Лариса шарахнула фужер о закрытую дверь:
– Давайте споем!
– Так точно, споем, – поспешил откликнуться генерал.
– «Не для меня взойдет заря, не для меня Дон разолье-отся, и в небе жавранок залье-отся с восторгом чувств не для меня».
В нестройном хоре голосов, доносившихся из-за двери, нет-нет да и проступало тонкое благодарное вранье Бабичева дисканта, впущенного по доброте душевной в прихожую.
28
Лион Иванович совсем усох, заменил очки на контактные линзы, отчего сделался еще более похож на иностранного пенсионера. Завел трость, и было пока непонятно – из соображений стиля или здоровья. Потыкивая концом трости в недавно отциклеванные и отлакированные паркетины пола в комнате Ларисы, он передвигался от окна до дивана. Врач сказал ему недавно, что для него жизнь – это движение, и он поверил врачу.
– Я повторяю, Лара, он должен переехать к тебе. Поверь, ты теряешь мальчика.
Лариса сидела в кресле, курила, стряхивала пепел в безвкусную пепельницу, изображавшую разрезанную артиллерийскую гильзу. Подарок Белугина, как, впрочем, и паркет, и новый унитаз.
– Пойми, мне не то что не трудно, чтобы… ну, чтобы он жил по-прежнему у меня, мне лучше, веселей. Он интеллигентный мальчик, и друзья все тихие, но я же вижу, вижу, Лара, ты его теряешь. Того, что ты ему уделяешь – я не про деньги, – мало. Родная кровь должна жить рядом с родной кровью.
Ларисе было трудно говорить с Лионом Ивановичем. Она отлично знала, что он прав, но еще отчетливее она знала, что хотела бы жить не с сыном, а с генералом Белугиным. Более того, она сильно догадывалась, что в конце концов она будет с ним жить, пусть и после преодоления каких-то трудностей. Появление же в этой квартире семнадцатилетнего парня с замкнутым, странным характером не поможет решению этой задачи.
– Я старик, понимаешь! А вдруг наркотики, у них теперь это просто. Хорошо, если только компьютер. Ящик меня не пугает. И то, что нет девиц вокруг, это меня не волнует. Временно.