Ларочка
Шрифт:
– Да, с девушками ему будет трудновато.
– Не говори глупостей, Лара. Я вон был вообще сорок килограммов, картавый очкарик, и это ничему не помешало.
– Да уж!
– Егор не красавец. Но он интеллигентный, серьезный мальчик.
– Да уж!
– И потом, подумай о себе. Надо, чтобы на старости лет была рядом хоть одна родная душа.
Лариса посмотрела на Лиона Ивановича удивленно. Старость? Все наши живы-здоровы, вплоть до бабули. Что-то старикан надумывает и врет. Родная кро-овь, душевно недодаешь. А мало ли сделано для него?!
Лион Иванович начал загибать пальцы, как будто уловил беззвучный вопрос:
– Да, ты пару раз была с ним в Третьяковке и Пушкинском, а до этого зоопарк, планетарий. Ездила с ним в Спасское-Лутовиново, в Шахматово…
Про ту поездку в Шахматово Лариса вспоминать не любила. Все «историки» перепились сильнее, чем обычно. Мальчик получил не те сведения об образе жизни матери, которые она бы хотела ему сообщить. Нет, о «жить вместе» не может быть и речи. Я плохая мать?! Но почему же, если я сделала и делаю все, чтобы мальчику было максимально хорошо, насколько это возможно в такой ненормальной семье и в таком ненормальном мире. А то, что лопочет дядя Ли, это всего лишь старческие бредни, выдумки. Просто устал, надоело.
– Я очень к нему привязан, но…
– Ты забыл главное – я крестила его.
Все было обставлено тихо, скромно, но с достоинством и чувством. Отец Александр был великолепен. Великолепен был и генерал. Церемония носила несомненный, благородный, даже аристократический оттенок. Как будто проходила не в Кузьминках.
Признаться, Лариса подумывала о том, чтобы перенести ее в какой-то другой приход. Надо сказать, что отец Александр стал вызывать у нее сомнения своими некоторыми высказываниями. Ляпнул как-то однажды во время важнейшего разговора о судьбах Отечества, что «вот, мол, Лариса Николаевна, вы лично можете войти в Царствие Небесное, и какой-нибудь Иван Петрович Сидоров может, а Россия не может войти в Царствие Небесное». Из этого что же выходит, что спасение души может вступить, при каких-то, конечно, чрезвычайных обстоятельствах, в противоречие со спасением России?
Лариса пожаловалась Питириму. Бережной поморщился, но кивнул: да, остается, видать, в отце Александре старая интеллигентская отрыжка. Архите-ектор, мать его. Не обращай, Лара, внимания, мужик-то в целом свой. В общем, разговора не получилось, Пит был пьяноват, и не первую неделю. Конечно, его мощная духовная оптика оставалась в целом в сохранности, но бытовое общение с ним было затруднено.
– А еще он иной раз задается вопросами совсем странными. Например, что Родина может потребовать у человека? Жизнь? Пожалуйста, бери, Родина. А вот честь? Может ли Родина потребовать у человека честь? И Родина ли она после этого? Жизнь положить «за други своя» почетно. Но до конца ВСЕ претерпеть? Тут вопрос. Хочется знать прейскурант, что входит в это «ВСЕ», прежде чем объявлять согласие. И это спрашивает русский священник?!
– Н-да.
– Какая-то гнилая мысль, согласись? – тормошила товарища Лариса.
Питирим морщился и отмахивался и норовил задремать.
Лион Иванович уныло кивнул, про крещение он вообще не считал возможным говорить.
– В общем, так, дядя Ли, сейчас я взять Егора не могу, хотя все, что ты сказал, приняла к сведению. Для его же пользы не могу. Он тебе про Шахматово не рассказывал? Я не могу уйти с работы.
Старик вздохнул:
– Я понимаю.
– Вот видишь, сам видишь.
– И Виктория хворает, – сказал он тихо.
– Что с ней?
– Все то же – старость. А также ноги, давление и далее по списку.
В Ларисе поднялась волна раздражения: старик что, намекает, что я и бабулю должна взять к себе для ухода? Или – в груди неприятно екнуло – дело намного хуже. Он собирается взять ее к себе, тогда сын, вытесненный оттуда, просто «силою вещей» вселяется сюда, в квартиру, в которую уже минут через пятнадцать во всем своем великолепии ввалится довольно молодой генерал, пока, правда, еще не совсем свободный.
Ситуация еще, оказывается, хуже, чем казалась в начале разговора.
– Но, подожди, но там же был этот офицер… Стебельков. Правда, она его выгнала.
– Она его много раз выгоняла, и однажды он больше уже не пришел. Так бывает. Но этой истории уже лет семь.
– А я думала, что все так и крутится, даже интересоваться перестала.
– Да, время летит.
Лариса с жалостью посмотрела на Лиона Ивановича. Ему – конферансье – так не шло говорить такие явные банальности: он сразу становился каким-то обреченным.
– Ну, хотя бы сделай самое простое.
– Что?
– Сделай так, чтобы его не забрали в армию.
– Пусть поступает в институт. Ты сам говорил – интеллигентный мальчик, много читает.
Лион Иванович развел руками:
– Не хочет.
– Что значит «не хочет»?
– Ну, такая теперь молодежь. Все им по барабану. Специально влезут в дерьмо, чтобы обратить на себя внимание. Пойду, говорит, торговать в Лужники видеокассетами с порнухой.
– Что?!
– Вот то! Почему я к тебе прибежал.
Лариса посмотрела на часы:
– Ладно, я поняла. Сейчас я не могу. Я поняла, поняла. Не знаю, что делать, но придумаю, что делать.
– Ему нельзя в армию, Лара.
– Его и так не возьмут по зрению.
– Да нормальное у него зрение, очки он носит с простыми стеклами без диоптрий. Тоже заноза характера.
– Пороть его надо!
– Поздно.
– Пороть никого не поздно…
– И никого не нужно.
– Вот, вот, дядя Ли, ты происходишь от слова «либерализм». До чего довел мальчишку!
– Я?!
– А кто, я?! У кого он жил все эти годы?!
Она не могла сказать Лиону Ивановичу, что он ввергает ее в чудовищное положение с помощью своих морально неотразимых проповедей. Да, сын есть сын, но она-то впервые в жизни встретила человека, рядом с которым сделала удивительное открытие, впервые – ничего нельзя поделать с этим ослепительным ощущением – почувствовала себя женщиной. Настоящей женщиной, женщиной, которую любят, о которой думают, заботятся, ради которой готовы на многое (она хотела верить, что на все). Она боялась лишний раз мысленно вздохнуть, чтобы не спугнуть облачко счастья, окутавшего тот обожженный клубок нервов, что остался от ее души. А тут ты, справедливый дедушка с мучительными напоминаниями. Но если вдуматься, разве она мало сделала для семьи? Да, мало, но почему? Разве не потому, что все же пахала как лошадь, добиваясь чего-то важного, растрачивала себя на полезное для всех. Для… она не произнесла даже мысленно слово «родина», хотя отчетливо ощущала присутствие этого огромного, безмолвного смысла где-то вблизи.