Ларочка
Шрифт:
Компьютер. Сначала подарила, причем самый навороченный. Потом запретила им пользоваться. Не совсем, конечно, а чтобы в меру, не круглые сутки. Доклад Лиона Ивановича: все честно, не более трех часов в день. Даже напоминать не приходится.
Сама понимала, что главный недостаток их отношений – абсолютное отсутствие ну хоть какой-нибудь задушевности. Нет, Лариса готова была к любой открытости со своей стороны. О чем бы Егор ни спросил, ему было бы отвечено, и максимально откровенно. И об его отце, и о ее политической платформе, но он ни о чем не спрашивал.
Начать откровенничать самой?
Вывалить на него все, завести разговор о своей жизни. Садись, сынок, поговорим. Во-первых, она не была так уж уверена, что это нужно, и нужно именно сейчас, а во-вторых, сразу возникал вопрос – с чего начать, чтобы не перепугать каким-нибудь непереваренным куском откровенности? Детская психика легче всего травмируется правдой жизни.
Надо было бы понять, что ЕМУ интересно.
ЧТО ему интересно?! Как это выведать. Животные? Марки? Наркотики? Женщины?
Вот женщины. С кем дружишь, сын? Познакомь со своей девушкой. По тропинке такого разговора был шанс забрести в тыл любой, самой мрачной замкнутости. Но это для обычных подростков. Она проверяла этот метод на своих молодых сослуживцах. Она отлично владела стилем товарищеского полусплетничанья, и ей открывались не только балагуры типа Питирима и Милована, но и тяжелодумные дяди вроде Энгельса. Но Егор казался ей настолько несовместимым с этой темой, что на уста сама собой налагалась печать. Она считала себя специалистом в делах любых любовных битв меж мужчинами и женщинами. Но дело в том, что сын казался ей представителем какого-то другого пола. Не совсем мужского. Нет, она не начала еще бояться за правильность его сексуальной ориентации, тут было что-то иное.
Легко понять, что никаких серьезных разговоров во время нечастых встреч матери и сына и не происходило. При этом Лариса, будучи человеком наблюдательным, всякий раз отмечала, что Егор каждой такой встрече вроде бы радуется, но при этом расстается с матерью вроде как с ощущением огромного облегчения, как будто избавляясь от огромной психологической обузы.
Всякий раз Лариса давала себе слово – во время следующего разговора наконец с ним поговорить, – и всякий раз у нее, непонятно в силу чего, ничего не получалось.
Была одна отговорка. Лариса понимала, где-то там у себя в глубине, что это именно отговорка, но была благодарна ей, что она у нее все же имеется. «Я тебе не Германия, не могу вести войну на два фронта», – сказала она как-то Агапеевой, когда очередной их разговор вильнул в сторону ее отношений с Егором. Смысл был в том, что, претерпевая такой напряженный роман с генералом Белугиным, роман, как казалось ей, чреватый важными жизненными изменениями в самом близком будущем, она не могла распылять свои психологические, моральные силы и в иных направлениях.
Она уговаривала себя, что здесь ей достаточно поддерживать статус-кво. Вот, когда все выяснится с Белугиным, а там все выглядело как уже созревшее яблоко, вполне готовое к падению, тогда и другие гордиевы узлы развяжутся сами собой.
При всей своей сложности и тяжести история с сыном обладала одним выгодным качеством – стабильностью. Нет ничего более прочного, чем состояние взаимной недоговоренности. Пусть пока будет так, как есть.
И Лариса кидалась к телефону, чтобы слиться в почти непрерывной беседе с подругой.
Агапеева стала для нее просто нестерпимо важна. Она соглашалась выслушивать все бесконечные речи Ларисы, обсмаковывание мельчайших деталей ее последнего разговора с Белугиным и сопоставление его с предыдущими разговорами ради обнаружения, возможно, какой-то новой тенденции в отношениях.
Гапа была тем еще ценна, что владела всей информацией о семейной жизни генерала. И обо всех мельчайших изменениях, что в этой жизни произошли или собираются произойти.
– В армии ничего нельзя скрыть. Все, все, про всех…
У генерала заболел младший сын. Не то чтобы очень опасно, но болезнь, требующая особого родительского внимания.
Лариса с облегчением вздыхала. Так вот что означает белугинский ранний отъезд из ее кровати. Значит, и правда помчался за лекарствами. Это была реальная аптека, а не отговорка.
В следующий раз он пропал сразу на неделю. Наглухо, ни звоночка, ни слова. Лариса извелась бы и, вполне вероятно, дошла бы до каких-то сокрушительных поступков, если б не подруга.
– Опять сынок.
– Тоже заболел?
– Задолжал. Белугин отмазал его от армии и хочет сделать из него бизнесмена. Он бросил автомастерскую и теперь поставляет продукты для каких-то частей в каком-то округе, не знаю точно, коммерческая тайна сильней военной.
– Ну и?..
– Залетел, в смысле, кинули его, поверил кому-то там. Отец умчался спасать его.
Вернувшись, Белугин объяснил все примерно так же. Назвал сына оболтусом, что ей было приятно, мол, не только у меня чадо с недостатками.
Но все равно недельное исчезновение Лариса решила использовать как повод для нажима.
Ну, когда? Когда ты окончательно переберешься ко мне? Ведь сколько раз говорили. Белугин задумчиво манипулировал фуражкой. Действительно, надо было что-то решать.
– Мне нужно еще один раз съездить в округ.
Как было понимать эти слова?
При этом на все «официальные» мероприятия генерал отправлялся исключительно с Ларисой. К ней привыкли, даже образовалось у нее что-то вроде отдельного авторитета, ей улыбались даже, когда она не держалась за генеральский рукав.