Ларочка

Попов Михаил Михайлович

– Ладно тебе, – строго сказала Виктория Владимировна.

Лариса тонкими пальцами терла давным-давно раненную щеку:

– Ты знаешь, в тот день, ну, когда у вас был скандал, когда мама вас застала, помнишь, конечно, у меня ведь тоже было, так сказать, приключение.

– Что?! – не поняла Виктория Владимировна, и ее не сразу удалось вернуть в тот замечательный майский день.

Лариса во всех красках расписала историю с человеком в олимпийской рубашке, заманившим беззаботную третьеклассницу в холодную кочегарку.

– Вот

когда он стал уже там что-то расстегивать, я стояла и молчала, мне было просто интересно, а потом даже засмеялась, вот, думаю, дурак! А с ним внезапно приступ! Он вдруг разрыдался, стал хвататься за стену, кулаками в нее бить, что-то кричал, какие-то слова, то понятные, то непонятные, толкнул дверь и убежал. Никогда его больше не видела, хотя городок маленький. И тогда ничего не поняла, само собой. Кинулась к вам, а вам не до меня. Потом уж стала соображать что к чему. И к мужчинам у меня с тех пор отношение, как бы это сказать, презрительное, что ли. Дрянь бесхребетная. Даже совратить толком не могут.

– А почему ты ничего мне не рассказала?

– Я же говорю – хотела, только всем было не до меня в тот момент. А потом как-то заигралось, пару раз вертелось уже на языке, но все трудней и трудней было заговорить об этом. А потом мы в Гродно уехали, и все осталось как бы в другой жизни.

Виктория Владимировна вздохнула, закрыла глаза:

– Я никуда не поеду.

– Не говори глупостей, я уже все придумала: до вокзала на «скорой», дальше СВ, я буду при тебе, дальше опять «скорая». Госпиталь дает.

– Послушай, дочка, – Виктория Владимировна пошевелилась всем своим большим телом, – извини, я буду говорить с пафосом.

– Говори с чем хочешь.

– Понимаешь, я прожила жизнь по определенным правилам, хотя со стороны казалось, что, наоборот, только и делала, что правила нарушала, разрушала семьи, кого-то уводила. Ну, что теперь об этом. Но всегда я заботилась об одном, о главном – никому не навязываться, не быть в тягость. Это единственное, что для меня непереносимо. Так вот, я знаю, что Нина ничего не забыла и ничего не простила.

– Я понимаю.

– Ну, раз понимаешь, значит, понимаешь.

Лариса встала, сходила на кухню, развела себе еще растворимого кофе. Села молча рядом с кроватью Виктории Владимировны. Было очень тихо. Тишина в комнате была прямой родственницей той, что стояла снаружи. Пробежавший по улице мальчишка ее не нарушил. Проехавший «Запорожец» тоже.

– Ты что, плачешь, дочка?

Виктория Владимировна медленно перекатила по подушке свою большую голову с немигающими глазами.

Лариса сидела на стуле, неестественно выпрямив спину, выставив перед собой дымящуюся чашку, на ее щеках поблескивали длинные мокрые полосы. И ни единого звука.

– Да что с тобой?!

Внучка кончиком языка стащила с верхней губы большую слезную каплю.

– Ты понимаешь, я всю жизнь как побитая собака. Собака, которую гонят со двора.

– Что?

– Тыкаюсь им в ноги, тыкаюсь, а они все куда-то в сторону от меня, как будто я заразная. Мужику достаточно словечко ласковое сказать, и я на все готова. Я их всех вижу насквозь со всеми потрохами, но не могу я быть одна. Надо, чтобы хоть какой-то рядом торчал, хотя бы как шкаф в углу, пусть обшарпанный, кривой, но свой, без этого я как будто голая или больная. Все за него сделаю, пусть вор, пусть дурак, спасу, научу… И пожаловаться не могу никому. Только тебе вот, бабуля.

– Даже если пожалуешься, не гарантия, что пожалеют. – Слезы побежали сильнее. – Поплачь, поплачь, передо мной можно. – Виктория Владимировна чуть заметно улыбнулась. – Я и не думала, что ты умеешь.

Лариса встала и пошла на кухню со словами:

– Укатали сивку. – Остановилась в дверном проеме и сказала, не оборачиваясь: – И главное – сын. Егорка. Он меня сильней всего изводит. Но теперь я им уже займусь. Вернусь и займусь.

Виктория Владимировна вернула голову в прежнее положение и сказала на тяжелом выдохе:

– Дети – счастье, внуки – богатство, правнуки – уже излишество.

Лариса ничего не ответила и вышла. Через пару минут она вернулась и уже не в слезах, а, наоборот, в какой-то свежей собранности:

– Так, ну с переездом мы решили.

38

Михаил Михайлович вызвал секретаршу, протянул ей листок со списком фамилий:

– Пригласите ко мне. Только не надо, чтобы об этом знала Лариса Николаевна. Она, кстати, пришла?

– Да, – кивнула Саша.

Девушка не знала, что думать. Явившись сегодня на работу намного раньше обычного времени, шеф продиктовал ей приказ об увольнении Ларисы Николаевны Коневой с занимаемой должности. После знаменитой материнской конференции заместительница исчезла почти на месяц, никому ничего не объясняя. Не рассказывать же про истерику на Курском вокзале, про неделю, что пролежала под капельницами в госпитале Бурденко (Гапа помогла, оставаясь нема как могила), про поездку к бабушке. Михаил Михайлович с каждым днем ее незаконного отсутствия укреплялся в уверенности, что он имеет моральное право ее прогнать.

И вот наконец сегодня подписал.

Саша все утро готовилась к чему-то похожему на землетрясение. Наверно, думала она, шеф тоже очень боится, почему и собирает себе на подмогу целую бригаду. Если бы не было так страшно, то интересно было бы посмотреть на историческое событие.

Вернувшись в предбанник, Саша обнаружила там невысокого полноватого мужчину лет пятидесяти, одетого с неталантливой небрежностью: потертые джинсы с мокрой бахромой, черный, растянутый свитер, лицо неприятное, щекастое, непривлекательная седина, бледная, жалобно торчащая из свитера шея. Он все время шмыгал тонким, крючковатым носом. Ему нужна была Лариса Николаевна. Саша тут же ей доложила – посетитель.