Ларочка
Шрифт:
Лариса вся подобралась, внутри у нее вспыхнул бесшумный пламень, глаза, и не только глаза излучали свет победоносной уверенности. На нее было смотреть намного интереснее, чем на экран. Там лишенный фуражки Белугин, медленно, еще медленнее Киселева, произнося слова, уверял, что существующие, да, существующие организации патриотического офицерства ни в коем случае не помышляют об актах прямого насилия и вообще какого бы то ни было нарушения закона. Только сумасшедшие и провокаторы могут возводить на здоровые силы, связанные с Министерством обороны и Сужбой безопасности, такие обвинения.
Она не знала, какой задумывалась эта речь, генерал, как известно, являлся человеком слишком в себе, но Лариса чувствовала, что звучат не совсем те слова, не те формулировки, которых ей хотелось бы ожидать.
Самое первое впечатление – Белугин неубедителен. Нет, он играет выправкой и римскими морщинами, он не суетится словесно и улыбается скорее снисходительно, чем заискивающе. Но что он несет?!
То есть как, никаких актов сопротивления?
То есть как, абсолютное подчинение закону и режиму?! Это какому режиму? Это какому закону?! Грабительскому закону и предательскому режиму?!
Киселев удовлетворенно кивал:
– Так, значит, вы можете сейчас официально утверждать, что все эти силы, о которых шла речь, лояльны власти.
Белугин посмотрел в камеру, едва заметно дернул щекой и чуть кивнул:
– Лояльны.
Все собравшиеся повернулись к Ларисе. Никто не был до такой уж степени в курсе внутренних механизмов этой ситуации, и никакой немой сцены быть не могло. Однако какие-то недоумения образовались. Зачем мы были позваны? Только ради выпивки и генеральского бенефиса? Лариса сидела молча и тихо гасла. И чувствовала себя мгновенно замурованной в огромной глыбе несчастья и стыда. Так продолжалось несколько очень длинных секунд. И главное, не было понятно, как это прекратить. Всяческие словесные объяснения были невозможны, унизиться до этого она не могла. Но и другого выхода из этого немого кошмара не было.
Помощь поступила из неожиданного и, в общем-то, отвратительного источника. В кабинет заглянула искаженная страхом быть обруганной Саша и сообщила, что Михаил Михайлович снова напоминает: надо бы выступить, Лариса Николаевна, «если хотите».
Это был выход в прямом смысле слова.
Лариса резко встала и пошла вон из кабинета. Какое облегчение – не объяснять ничего! Гапа кинулась за ней. Она единственная знала всю подоплеку ситуации, ее жгло любопытство, что теперь будет делать подружка, после того как из-под нее настолько выбили табуретку. Вид агонии – самое знобящее зрелище. Гапа даже отказалась от что-то обещающего флирта с Милованом. Сам он от него отказываться не стал и потянулся вслед за армейской красоткой. Это уже напоминало начало культпохода. Прокопенко, Бабич, Волчок также стали подниматься. Только хлеборез остался. Его проблемы военных матерей совершенно не интересовали.
Лариса вошла в президиум, когда на трибуне разливалась крупная тетка с халой, чудовищным крашеным ртом и опухшими глазами – от непрерывного горевания над проблемой: мальчик в армии. Она рассказывала историю, принципиально не связанную с ее ребенком, все-таки спасенным ее усилиями от кошмара военных действий под Аргуном. Она уничтожала какого-то подполковника, не только сбывавшего соляру боевикам, но и заставлявшего доставлять ее вражеским покупателям не кого-нибудь, а своих бойцов. Что кончилось плохо. Из очередного выезда с товаром пара солдатиков не вернулась.
Зал не гудел от возмущения, такие истории не были тут ни для кого новостью или открытием. Он стал многочисленно ворочаться, когда речь пошла о поведении центральных ведомств, к которым выступавшая обратилась с сообщением о преступном подполковнике. Ее отпихивали все, кто только мог. Ей говорили – чего вы лезете! Ваш-то сын цел и почти невредим. Вам что, больше всех надо?
– Может быть, мне надо не больше всех, но мне надо много! Мне надо, чтобы моя родина не использовала своих детей как пушечный фарш, чтобы она не торговала ими, как рабами. И чтобы она не защищала преступников, которые питаются жизнями и здоровьем наших детей!
Лариса подняла голову и покосилась в сторону говорившей. Она собиралась отсидеться в недрах президиума и уже сделала знак Михаилу Михайловичу, чтобы он пока ее не выкликал в ораторы. Ей надо было как-то примериться к обрушившемуся горю. А ведь это именно горе. Она потеряла не только соратника и идейную перспективу. Она потеряла мужчину, ибо как же входить в брак с человеком, который оказался тряпкой и предателем. Он явится, скоро явится сюда, и даже если бросится в ноги… Нет, он притащится прямо в кровать, он, как и все мужички, уверен, что, сцапав тетку за задницу, он всегда повернет ее туда, куда ему надо. Тыловая крыса! А как многозначительно вел себя, какие молчаливые намеки производил, ведь за спиной его многозначительного генеральского молчания мерещилась такая махина… Эта гора не родила даже мышь!
И вот, сидя на дне этого отчаянного колодца, она услышала про преступного подполковника.
– Честь мундира, пресловутая честь мундира. Они защищали его не потому, что им было лень или страшно взяться за него, они, эти московские паркетные полководцы, защищали его потому, что они сами точно такие же по сути. Окажись на месте этого подполковника, они тоже повели бы себя как рабовладельцы. Они защищали себя, свое право пожирать молодые мальчишеские жизни только потому, что за мальчишек некому заступиться. И я прихожу к выводу, что нет ничего на свете более грязного, чем пресловутая «честь мундира». Мундир этот смертельно перепачкан в грязи и в крови. А мы, матери наших сыновей, сделаем все, чтобы их миновала и эта кровь, и эта грязь!
Не говоря ни слова, не делая никаких знаков шефу, Лариса встала и пошла к трибуне, с которой под треск аплодисментов и блеск фотовспышек убывала ораторша. Шеф раздраженно жевал выдающимися губами. Никак она не может без своих выходок!
Лариса осмотрела зал, отсюда, с трибуны, он казался ей еще более враждебным, чем из президиума. Она грустно улыбнулась, не зная, что улыбается, и представилась. Потом начала:
– Я дочь офицера.
В задних рядах вспорнул смешок. Гапа? Подруга сховалась за впереди сидящую спину, но была безжалостно идентифицирована подругой. А ведь мама была права, не любит она меня, мелькнула мысль.
– И всегда гордилась этим. Мой отец всего лишь капитан, но, даже если бы он был подполковником, он не стал бы, я в этом уверена, делать того, о чем здесь рассказывалось. Этот рассказ… – Она сделала паузу, давая время залу окончательно сконцентрироваться на своей фигуре. Их дежурный, катящийся по раз и навсегда проложенным рельсам, митинг сейчас пойдет под откос. – Этот рассказ вызвал у меня отвращение. И не фигурой подполковника, хотя она, конечно, отвратительна. У меня вызвало отвращение ваше единодушное, примитивно бабье, духовно убогое отношение к воинству своей страны. Я не буду вам повторять общеизвестное: не хочешь кормить свою армию, будешь кормить чужую, ибо совсем не в жратве здесь дело. Хотя лучше, разумеется, чтобы солдат был сыт. Это понимали матери Великой Отечественной, которые своим недоеданием, своими голодными обмороками спасали воюющего мужчину. Женщина-мать – это часть народа, священная и нежнейшая, но не весь смысл народа в ней. Ей дано великое право, иногда перемешанное с огромным горем, – отдать своего мальчика, своего ребенка, родине. Родина тоже баба, и, чтобы самой не орудовать, она назначает для кровавых военных дел государя или государство.