Ларочка
Шрифт:
– Кто такой?
– Ой, я забыла спросить, – побледнела Саша.
– Я тебя выгоню, – сказала Лариса. – Сколько лет ты сидишь в предбаннике – и не усвоила самых простых вещей. Что за посетитель, какой из себя?
Секретарша, как могла, описала его. Сидевшая за столом хозяйка кабинета вскинулась:
– Что, что? – Ее интерес показался секретарше совершенно неадекватным. Ее как будто всю затрясло. – А ну сюда его! Нет, погоди, я сама!
Она резко встала и вышла в предбанник, там ей навстречу поднялся из кресла смущенный господин Перков.
– Не ждала? – с явно отрепетированной, напускной нагловатостью поинтересовался он, прилизывая ладонью отставшую прядь.
Совершенно погасшая Лариса что-то пробормотала. По описанию секретарши, ничего не сказавшей о возрасте гостя, она решила, что это Егор.
– Ждала. Но не тебя.
– Войти-то позволишь?
– У меня мало времени, – сказала она, пропуская его в кабинет.
Михаил Михайлович оглядел собравшихся. Здесь были: Прокопенко, Волчок, Бабич, Милован. Последней прибежала Галка, теряясь в догадках, с чего бы это заинтересовались ею.
Шеф хмурился, прохаживаясь вдоль стола:
– Я должен с вами посоветоваться.
Собравшиеся переглядывались.
– Мне сейчас позвонили, какой-то незнакомый женский голос. Надеюсь, это не жестокая шутка. – Теперь никто не переглядывался, все смотрели на шефа. – Дело касается Ларисы Николаевны.
– Сколько мы не виделись, Лара? – Гость оценивающе оглядывал кабинет, прошелся вдоль короткого стола для заседаний, считая толстыми пальцами стулья. Сел в кресло с самым хозяйским видом.
– Много лет, и я бы не отказалась, чтобы ты снова пропал на столько же.
Гость грустно хмыкнул:
– Очень предсказуемая реакция.
– Раз ты все можешь предсказать, значит, должен был знать, что приходить не надо, зачем ты пришел?
Поэт Перков-Принеманский вздохнул и вдруг обмяк в кресле. Начал медленно, слабосильно массировать на коленях свой скомканный, влажный плащ, намекая тем самым: видишь, что сделала со мной жизнь.
– Я пришел за помощью. – Лариса от неожиданности открыла рот. Он заторопился: – Да, да, дело в том, что мне не к кому обратиться.
– Я была уверена, что ты давно уже сгинул где-нибудь под забором.
– Да, Лара, я дважды был очень близок к этому. И именно что под забором. Покрутила меня жизнь на разные манеры. Я и завклубом был, и проводником, и в избиркоме работал, в области. Зоопарк сторожил.
– Ты же поэт, – с особым, прочувствованным презрением произнесла Лариса.
– Да, вот по этому поводу я и у тебя.
На лице у хозяйки появилась улыбка, как бы говорящая: ну-ка, ну-ка.
– Ты сначала объясни мне, как ты меня нашел?
Это ей и правда было интересно. Он тогда очень уж начисто исчез из ее жизни, ни ползвука о нем не доходило. Прошлое в этом направлении было как будто забетонировано. Но живой росток пробивается сквозь любое дорожное покрытие. Лариса презрительно взирала на это старое бледное растение.
– Как я тебя нашел? Очень просто. В одном хорошем доме дали адрес.
– В каком еще доме?!
– У Венедикта Дмитриевича, знаешь ведь такого.
– Как ты туда попал?!
В Ларисе было оскорблено самое сокровенное. Дом Поляновского она хранила в своем сердце как церковь высокого человеческого общения, прекрасно помнила, как непросто она сама туда проникала, а это жабоподобное жлобище просто выпрыгнуло из своего болотного небытия – и сразу в алтарь! Нет в мире справедливости!
– Поэту повсюду есть вход, – небрежно пояснил Перков, как будто уловил смысл ее возмущения.
Лариса медленно грызла свои губы.
– А почему ты мне чаю не предложишь, я же видел, у тебя там вон секретарша бегает.
– Это ты от робости хамишь, да?
Перков вдруг тяжело и глубоко вздохнул, переложил плащ на спинку соседнего стула, понурился:
– Конечно. Хреновато себя чувствую, криз у меня был гипертонический, почки барахлят, и давно. И задумался тихо так я – что после меня останется потомкам и друзьям? Собрал свои листочки, сложил в кучку, образовалась книжка. Она первая у меня, она же и последняя, наверно, будет.
– «Мои пораженья»?
Поэт быстро, удивленно заморгал:
– Откуда знаешь?
– Я не знаю, я помню.
– А-а… нет-нет. То были другие «Мои пораженья», как бы любовные неудачи. Я, кстати, принял твою опечатку, как родную. Она усиливает, и ты вроде как бы чуть-чуть соавтор мне.
Лицо Ларисы перекосило.
– Спасибо.
– Да ладно. Но теперь у меня совсем другое название. Я совсем другой смысл вкладываю в слово «Пораженья». Оно идет не от поражения, как было, не от неудач в любви, а оттого, что я поразился или был чем-то поражен до глубин натуры. Человеком, событием, чувством! Понимаешь? Я не оплакиваю свою несчастную, никому не интересную жизнь, но, наоборот, к миру рвусь с благодарностью, с восторгом почти!
– И ты решил, что я помогу тебе с изданием?
– Конечно. У тебя связи, Москва. Сдохну ведь, никто не вспомнит. А у меня… сын.
Он опять стащил плащ со стула и прикрыл им вытертые колени.
– Ну, на этот счет не волнуйся. Можешь считать, что у тебя нет сына.
Перков вздохнул с тяжеловесной покорностью, щеки его обвисли еще больше, и весь он стал насквозь дрябл и неизлечимо виноват. Прямо хоть жалей. Раньше хотя бы подловатая скандальность была в этом гаде, что-то живое, а теперь хочется сравнить с гнилым одуванчиком. Тонкие ноздри слипаются от беззвучного шмыганья. Прогнать, конечно, можно. Соберется и уйдет, только это не будет самый лучший способ растоптать его.