Ласковый голос смерти
Шрифт:
Она ждала меня у входа в похоронную контору. Кажется, она говорила, что ей назначена встреча, но, даже если так, она совершенно о ней забыла. Меня это слегка раздосадовало — я рассчитывал почитать новости, но газету можно было отложить и на потом. Женщина рассказала, где живет, и я поехал следом за ней, оставив покупки на заднем сиденье машины. Мы немного поговорили у нее на кухне. Снаружи мяукала и царапалась кошка, и мне на мгновение показалось, что хозяйка откроет дверь и впустит адскую тварь. Я сказал, что на самом деле нет ничего, кроме тишины и покоя, и ничто не должно ее заботить. Похоже, это сработало — на кошку она больше не обращала внимания, и, видимо, та в конце концов сдалась,
Через час с небольшим я оставил ее и вернулся с покупками домой. Нам предстоит еще несколько подобных бесед, прежде чем она будет полностью готова, но с ними пока можно подождать.
Дрожа от возбуждения, я открываю газету.
Информации в ней меньше, чем я предполагал. Да, они нашли Дану и Эйлин — в чем я нисколько не сомневался. Да, они пришли к вполне логичному выводу, что покойников связывает нечто большее, чем депрессия и безразличие соседей. Но что они собираются делать? Похоже, почти ничего.
Но станет ли «Брайарстоун кроникл» держать своих читателей в курсе расследования? Вряд ли. Не совершил ли я непростительную глупость, посвятив их в свои дела?
К моменту, когда добираюсь до работы, нервы настолько напряжены, что я с трудом сдерживаюсь. Я молча сажусь за стол и включаю компьютер, надеясь, что бухгалтерские программы и таблицы постепенно помогут мне успокоиться.
На другом конце офиса шумно сопит Гарт. Когда мы в прошлом декабре переехали сюда с первого этажа, мой стол оказался прямо напротив стола Гарта. От него постоянно воняло, и он все время издавал какие-то звуки, вообще сидеть тихо не мог. Если он не дышал, то фыркал, или напевал себе под нос, или хихикал, или что-то бормотал, или постукивал по зубам ручкой, или навязчиво водил рукой по жирным редеющим волосам, или тер пальцем щетину на щеке, или облизывал губы, или откашливался, или откидывался на стуле так, что рубашка вылезала из-под ремня, обнажая белый волосатый живот.
Я продержался полтора дня, а потом пошел к Марте и сказал, что хочу сидеть у окна, так как страдаю клаустрофобией. Убедить Алана поменяться столами не удалось, и меня запихнули в угол за ксероксом, возле небольшого окошка, выходящего на парковку. Меня это вполне устроило — я сижу вдали от остальных и, хотя все равно вижу коллег и слышу их тупые разговоры, могу мирно работать, не отвлекаясь на беспорядочные звуки, издаваемые Гартом.
Все прекрасно, пока Гарт пребывает в добром здравии. Но стоит ему заболеть, как сегодня, и его громкость возрастает настолько, что я вновь все слышу через разделяющее нас офисное пространство, а запах разносится по комнате, словно горчичный газ по траншеям. Он откашливает мокроту, шумно сморкается, исследует внутренности носа платком, а потом снова вздыхает, стонет и хрипит.
Я ищу в сумке айпод, чтобы хоть как-то заглушить свидетельства недомогания Гарта, но, к досаде, обнаруживаю, что забыл его дома.
В конце концов я решаюсь на разговор:
— Гарт.
Он не реагирует, так как именно в этот момент достает носовой платок и шумно сморкается. Раздается влажное громыхание, словно с крыши многоэтажной автостоянки сбрасывают пару болотных сапог.
— Гарт!
— Что? Я плохо слышу, — кричит он с другого конца комнаты. — Уши заложило.
— Ты не мог бы немного потише? — как можно любезнее и громче спрашиваю я.
— Извини, дружище. Постараюсь.
Я морщусь от подобной фамильярности.
— Оставь его, — говорит Марта, поднимая взгляд от экрана компьютера. — Видишь же, плохо человеку.
Прежде чем она успевает сказать что-либо еще, а я — ответить, у нее звонит телефон. Теперь я вынужден слушать ее болтовню с какой-то подружкой из бухгалтерии. Она смеется и шутит, как
Я таращусь на таблицу, но не могу отключиться от посторонних звуков, а тут еще у Гарта начинается приступ кашля, от которого мне делается нехорошо. Я почти вижу, как с другого конца комнаты в мою сторону движутся микробы. Встав, я швыряю ручку на стол и иду на кухню. Никто этого не замечает.
В кухне, продезинфицировав все поверхности, наполнив чайник свежей водой и вымыв руки, я стою возле стола, дожидаясь, пока не закипит вода. Кто-то снова оставил экземпляр «Брайарстоун кроникл», и, несмотря на мучащую меня тревогу, я перечитываю статью.
Там говорится, что всего их двадцать шесть. Неужели правда так много? Впрочем, к некоторым я наверняка не имею отношения, а газетчикам и полицейским разницу не понять.
Глядя на фотографии, я вспоминаю тех, кого знал… С каким сладостным чувством я оставлял их, отдавая во власть трансформации, — низменных, грязных и отвратительных представителей человечества, зависших между убожеством жизни и пустотой смерти. После того как я их покидаю, наступает момент перехода, а потом все хорошо и чисто, уже не нужно принимать никаких решений, и дальнейшее диктует природа. Их трансформация подчиняется непреложным законам распада, строю, от которого невозможно отклониться. В ней есть своя красота и простота, точно такая же, как и пятьсот лет назад, неизменная, словно движение Земли по своей орбите. Неестественные процессы современного мира наконец уступают место природным, столь же прекрасным и неодолимым, как и сама жизнь.
Аннабель
Я лежала на кровати, глядя на пляшущие на потолке отблески света. Казалось, будто я заснула, а потом проснулась, но пробуждения не запомнила. На улице ярко светило солнце, лучи которого от чего-то отражались и попадали в комнату. Был день. А может, даже вторая половина дня.
Я взглянула на часы у кровати — пять минут первого. Похоже, я устала и решила вздремнуть, но остались лишь смутные воспоминания о том, как я пришла домой. Утром я ездила… Куда-то. Я припарковала машину и увидела радугу — это я помнила четко. Звонил Фрости. Я говорила с ним, стоя на парковке и глядя на радугу. А потом… Куда я поехала потом?
Я с кем-то разговаривала. Я помнила, что беседовала с какой-то женщиной в каком-то помещении, причем довольно долго, — но когда? Вчера вечером или сегодня утром? На улице тогда было темно, значит, скорее всего, вчера вечером.
Впрочем, какая разница?
Я медленно села на кровати, чувствуя головокружение и тошноту. В животе бурчало, и я подумала спуститься вниз и приготовить чего-нибудь поесть, но поняла, что на самом деле мне это не нужно.
Он сказал — в шесть часов.
Почему-то эти слова не выходят у меня из головы. В шесть часов. Что должно тогда произойти? Нечто, о чем я должна вспомнить… Что я должна сделать. В шесть часов. Он сказал, что мне незачем беспокоиться, и я не беспокоилась, но казалось, что он сказал что-то еще, о чем я, похоже, забыла. Слова стерлись из памяти, ускользнув, подобно метнувшейся сквозь водоросли рыбе.
Снизу послышался какой-то звук — настойчивое раздражающее царапанье, потом глухой удар, как будто кто-то пытался прорваться в дом. Снова царапанье.
Не важно. Подождет. Оно может подождать до шести часов, а потом должно что-то произойти. Я отключила звук у себя в голове, полностью сосредоточившись на радуге и на ангеле, моем ангеле.
Почти до шести я смотрела на часы. Потом поднялась с кровати, полностью готовая к предстоящему. Я была одета, но стало холодно, и я накинула пальто, висевшее на перилах наверху лестницы.