Льды уходят в океан
Шрифт:
Саня снял реглан и стал быстро застегивать ворот рубашки, из-под которой виднелась тельняшка. «Долдон! — злился он на себя. — Вырядился, как попугай. Честь имею! Будущий ледовый капитан... Настоящий долдон!» Он ругал себя последними словами, но глубоко в душе ему было жаль самого себя. Жаль всего, с чем он сюда шел.
Когда он сел рядом с Людмилой, она спросила:
— Ну, как твои дела? Скоро уходишь в море?
— Через два дня. Документы уже готовы. Иду матросом на траулере. Номер девять. Запомнишь?
Да, в глазах у нее — большая грусть. Саня не ошибся. Но только сейчас, кажется, он понял, откуда эта грусть: Людмила ведь знает, что он уходит в море на целых два месяца. Разве он сам не загрустил бы перед такой долгой разлукой?
Какое-то теплое чувство вдруг захлестнуло Саню. Он взял ее руки и, заглянув в глаза, сказал:
— Я каждые три дня буду посылать тебе радиограммы. Слышишь, Люда? И все время буду думать о тебе...
Ему показалось, что она избегает его взгляда. Будто боится, что не выдержит и заплачет. «Славная ты моя, — думал Саня, — чем я могу тебя утешить, скажи, чем? Я готов для тебя на все. С детства я мечтаю стать моряком — ты об этом знаешь. И через два дня это будет уже не мечта... Но если ты хочешь, если тебе очень тяжело...»
— Саня, мы должны с тобой поговорить об очень важном, — сказала Людмила. — Мне нелегко сказать тебе обо всем, но я скажу.
— Говори. — Он снова расстегнул ворот рубашки, придвинулся к ней поближе. — Говори.
Он ждал тревожно и боязно: он не откажет ей, но это будет для него прощанием со своим будущим.
— Саня, ты — очень сильный человек. Я говорю о твоих душевных качествах. И очень честный. А честные люди и в других должны ценить честность. Ты согласен со мной? Если бы ты вдруг узнал, что я не та, за кого ты меня принимаешь, у тебя осталось бы ко мне хорошее чувство?
— Я принимаю тебя за ту, кто ты есть, — сказал Саня. — Разве я тебя плохо знаю?
— Нет, ты меня знаешь хорошо. Но если бы ты узнал, что я могу лгать, например, ты продолжал бы относиться ко мне по-прежнему?
Саня, не задумываясь ни на секунду, ответил:
— Ты не можешь лгать! — и вдруг почувствовал, что ему стало душно. Будто что-то пыхнуло на него жаром.
— Да, лгать я не могу, — твердо сказала Людмила. — Ни другим, ни себе.
Людмила осторожно высвободила свои руки из его рук, встала, прошлась по комнате и остановилась у Саниного реглана. Долго смотрела на него, будто перед ней был живой человек, и так же, как если бы это действительно был живой человек, несколько раз погладила рукав реглана. Потом, прижавшись к холодной коже щекой, взглянула на Саню. Саня тоже, не отрывая глаз, смотрел на нее: вот сейчас она и скажет то важное, что хотела сказать.
— Саня, я не могу ответить на твои чувства... — Нет, голос ее не дрожал, она сказала это хотя и тихо, но твердо: так говорят только о выношенном и совсем решенном. Конечно, ей было больно, потому что она знала, как больно Сане. Но по-другому она не могла. — Нет во мне того, что должно быть... Ты пойми меня, Саня...
Он должен ее понять. Но он не мог ее понять! Может быть, потом, когда время отодвинет назад все, чем он жил последние месяцы, его разум и будет в состоянии охватить и осмыслить то, что ему сейчас сказала Людмила, но в эту минуту ее слова прозвучали как страшная нелепость. Нелепость, в которую невозможно поверить...
Он хотел сказать: «Ты шутишь, Люда!», но не сказал. Он хорошо знал: Людмила не шутит. Еще он хотел спросить, уверена ли она, что никогда не сможет ответить на его чувства. Но тоже не спросил, потому что теперь (да, только теперь!) все увидел в ее глазах. Если бы в них не было жалости к нему, Саня мог бы, наверное, на что-то надеяться. Теперь же надежды не было.
Он молчал. Какое-то время он даже ни о чем не думал — не было никаких мыслей. Потом подумал: «Что мне делать?» Не мог же он бесконечно сидеть как истукан, не имея сил даже на то, чтобы согнать с лица жалкую улыбку! Это не по-мужски — так раскисать. «Но что же мне делать?»
Людмила подошла к нему, села, прислонилась лицом к его плечу:
— Саня...
— Не надо. Все устроится. Не надо, слышишь?! Я пойду.
4
Теперь каждое утро Степана Ваненги начиналось с того, что он звонил в диспетчерскую порта и спрашивал:
— Что там слышно о Сане Кердыше? Он — на девятке.
Первое время диспетчер аккуратно справлялся у радистов, потом это ему надоело. Он сказал Степану:
— Давай-ка, брат, договоримся так: поступит радиограмма с девятки — я сам тебе позвоню.
— Давай не так, однако, — не согласился Степан. — Ты сейчас стучи Сане, что я беспокоюсь. И стучи, что Марк тоже беспокоится.
— Ладно, отстучу.
Проходили дни, а Саня молчал. Тогда Степан снова звонил, И однажды диспетчер сказал:
Девятка в шестнадцатом квадрате. У них все в порядке.
Где этот шестнадцатый квадрат, Степан не знал, но коль на девятке все в порядке, решил он, значит, и Саня в порядке. Марку он сказал:
— Обижаюсь я. Такую поговорку слыхал: «С глаз долой — из сердца вон»? Шибко плохая поговорка, однако. А выходит — правильная.
Марк промолчал. Нетрудно было догадаться, почему молчит Саня. Кто-кто, а Марк знал, что такое душевная боль. И понимал, как сейчас трудно Сане...
В том, что между Саней и Людмилой произошло объяснение, Марк не сомневался. Она не пришла его провожать — разве это ни о чем не говорило? Саня старался шутить, быть веселым, но Марк видел: не так уж и весело Сане, как он хочет показать.
Когда траулер скрылся за мысом и исчезли даже верхушки его мачт, Ваненга спросил:
— Она обидела его?
Марк понимал, о ком он спрашивает. Ответил коротко:
— Не знаю, Степа.
— А ты не обидел?
— Выдумываешь, старик! — Марк поднял камешек, далеко швырнул его в воду, крикнул: — Счастливого тебе плавания, Саня Кердыш! Идем, Степа.
В конце рабочего дня Смайдов позвонил Талалину и попросил его прийти в партком сразу после смены. Марк почему-то замешкался и явился на час или полтора позже назначенного времени.
Петр Константинович собрался уже уходить, когда Марк постучал в дверь кабинета.