Лёд
Шрифт:
Снова кто-то забыл, подумало, направляясь трусцой к печи (выполняя приказ натопить вечером). И в этот самый миг господин Щекельников свистнул из рукава ножом и свалился сугробом в угол за печкой.
Прозвучал визг зарезаемого поросенка, подскочило, чтобы лампу зажечь, зажгло… Господин Щекельников предплечьем пригвоздил к стенке синего мужикав рваной рубахе, второй рукой готовясь пробить его своим штыком четверть-аршинной длины — у мужика глаза уже из орбит наверх полезли, все еще обращенные на нож и на квадратную башку Щекельникова под капюшоном и папахой; так вот получилось это величественное косоглазие, достойное кисти Эль Греко.
— Отпустите его, я этого человека знаю, это, кхррр, один из наших зимовников.
— А если по знакомству вас прирежет, то меньшая болячка? Чего он тут прятался!?
— Отпустите его!
И правда, то был рабочий из дневной смены, видело его в бригаде того седобородого старца, который в могильной яме на Иерусалимском Холме живьем похоронить меня желал. Мужик тоже лицо узнал, как только развернуло шарфы. Он тут же начал стонать что-то нескладное про великие несчастья, судьбине тяжкой и небесной каре, так что понять его никак было невозможно — ну совершенно, как будто бы тот подглядел обычаи польского крестьянства и театрально подражал им; но, видать, мужики повсюду одинаковые. Чингизу снова пришлось нож ему под нос подсунуть, чтобы мартыновец духом собрался и, слово за словом, хоть что-то разумное сказал.
А идея у него была такая, чтобы Сын Мороза как можно скорее из Николаевска и Иркутска бежал, поскольку Казенные Люди за ним ходят и про него расспрашивают; сам мартыновец то же самое как раз делать намеревается, как только рассветет, пробраться к линии Транссиба и бежать куда-нибудь в Сибирь под новым именем. Но что его так напугало? (Если не считать Чингизова ножа сейчас). Дело в том, что на вечерней поверке прибыли жандармы громадной стаей и давай выпытывать про дела мартыновские, про Отца Мороза, про Сына Мороза, про какие-то изменные политические заговоры — о которых мужик этот малейшего понятия не имел — и когда старик-бригадир отказался признаваться, жестоко его побили; когда же при виде такого бесчинства всех других зимовников гнев охватил, и бросились они с кулаками на жандармов, те их так палками просветили, что один из зимовников на месте Богу душу отдал, а двух в бальницувезти нужно было. Неслыханные дела! — нервничал мужик. Даже когда пару недель назад их в тюрьму вязали, так ведь и не убивали на месте. Ой, гнев смертельный в господских сердцах на мартыновцев, и на Сына Мороза, видимо, тоже — так что пусть бежит, бежит, бежит!
— Господин комиссар Шембух словечко шепнул полковнику Гейсту, — буркнуло брюзгливо в бороду.
Но Щекельников, похоже, обеспокоился. Прогнав зимовника пинками, он, в задумчивости, долго чистил нож о рукав.
— Могучих ты себе врагов наделал, господин Ге.
— Что же, таково и было намерение. Но у меня еще более могучий союзник имеется. Завтра скажу словечко кому следует.
Чингиз продолжал качать головой.
— Но ведь они знали, что вы о том узнаете.
— В том-то и дело: напугать меня хотели.
— Но почему не пришли на Цветистую?
— Потому что тогда я бы их по судам затаскал, кххрр, а тут могут бедняг дергать, сколько пожелают.
Щекельников спрятал нож.
— Приговор вам грозит: повешение, господин Ге.
— А, пустые слова. Вы всегда самое худшее…
— Будешь Щекельникова слушать, внуков дождешься.
Похоже, что у Зейцова были в Башне припрятаны запасы высокоградусного питья, потому что, во второй раз вернувшись из Цеха, застало его упившимся в дымину, уткнувшимся лицом в книжку с трансцедентными стихами, распространявшим спиртную ауру. Хитрая зараза, перед тем, как водочную колыбельную себе пропел, бутылку он спрятал. В течение всего пути Мармеладницей и санями через Иркутск, настолько пургой забеленного, что даже солнца восходящего не было видно, я-онотряслось от холода и чуть ли зубами не стучало, мечтая о стаканчике рома или сливовицы.
Только Господь Бог спиртного поскупился. Вбежало на второй этаж, стряхнуло на пороге снег, еще в шубе и шапке, с сумкой на плече, а тут уже панна Марта зовет и ведет из кухни Леокадию Гвужджь. — Пан Бенедикт, гостья к вам. — И что было делать, пригласило в салон, служанка принесла кофе и свежеиспеченного хлеба с медом.
— Мхммм, вы извините, — бормотало с полным ртом, набросившись на этот перед-завтрак, — я тут едва на ногах держусь после ночи…
— Охранка у меня была, — бросила пани Гвужджь, дождавшись ухода служанки.
Вздохнуло сочувственно.
— Знаю, знаю, пани Леокадия, я наступил тут нескольким особам на мозоль, оно пройдет, но еще пару дней…
Та стукнула раскрытой ладонью по столешнице, а ладони у нее были что у рабочего с холодницы, вся посуда подскочила, упала крышечка с сахарницы, зазвенела керосиновая лампа.
— Пан Бенедикт! Я не предупреждать вас пришла! Вы и так сумасшедший, притом, страшно упрямый в своих сумасбродствах, чем мало в чем от отца своего отличающийся, вижу это теперь; но я хочу, чтобы вы их от меня совсем отвели! Они же семью мою пугают! Людей! А вчера еще хуже — пришли к Раппопорту, начальство терроризировали — и я работу потеряла!
Запило теплый хлеб горячим кофе, волны благословенного тепла расходились изнутри организма, ведя за собой леность и естественную сонливость, сползло по стулу с миной, не слишком свидетельствующей об уме.
— Так что я могу — извиниться, ну, извиняюсь — так или иначе, все равно, вскоре уезжаю, так что оно само…
Женщина склонилась через стол.
— Да что вы им наговорили! Ведь те, что с охранкой ходят…
— Ммхмм?
— Бумаги мне показали! — Гвужджь сжала кулаки. — Выкапывать их хотят.
— Не понял.
— Эмильку, сестру вашу! — прошипела та. — Могилу хотят раскопать, гробик достать, вскрыть… Только через мой труп! — Она снова стукнула кулаком по столу.
Я-онопротрезвело.
— Погодите… эксгумировать Эмильку — погодите! — они так вам говорили? … Так ведь… как же я не подумал! — кровь от крови, кость от кости Батюшки Мороза — и кто-то из Братства Борьбы с Апокалипсисом должен был проговориться — кому: Шембуху? Победоносцеву? Пани Леокадия! — схватило ее за этот сжатый кулак. — Вспомните, прошу! Они как-то представлялись? Говорили, чья это воля? Чьей фамилией грозили? Ну да… ну… естественно! Но дитя малое, младенец — могло ли? — не могло — какая там структурная постоянная у подобного абааса…?
Пани Гвужджь глянула с ужасом, и на какой-то момент появилось впечатление, будто сейчас она взорвется в ничем не сдерживаемом гневе, даже руки отвело, от стола отодвинулось — раскрошит сервиз, разобьет лампу, мебель перебьет — только момент прошел, и весь пар из пани Леокадии вышел всего лишь в виде глухого смешка.
Женщина разочарованно махнула рукой.
— Люди не для жизни…
— Ну, я крайне перед вами…
Вошел Белицкий. Женщина поднялась, присела в книксене, тот поцеловал поданную руку, начались вежливые, светские разговорники; отключило уши. Так кто же здесь воспользовался охранкой? (Вечером нужно будет заехать к Модесту Павловичу, попросить совета). У кого здесь имеется такая власть и амбиции, направленные именно в этом направлении? Шембух? Ясно, что дело связывается с шантажом комиссара Министерства Зимы, только ведь Шембух — фигура ничтожная; он может договориться с полковником Гейстом пообедать в «Аркадии», но своим словом охранку на ноги не поставит. Кто же тогда? У кого здесь имеется столько смелости, чтобы противостоять генерал-губернатору? Только Победоносцев. Я-оноскривилось, ошибка в уравнениях, снова что-то здесь не сходится. Победоносцев после той встречи в башне Сибирхожето, скорее, окружил бы идеолога Державы Льда собственной опекой, а не…