Лёд
Шрифт:
— Не помнишь, только — замерзло.
— Ну да. Ага, а потом оно так: наутро сотские с десятниками, да исправников целая куча в Мрачнетово съехались и обстреливать Батюшку Мороза издалека стали, и как он, пулями побитый, они словно глину крушили, в землю бросался, в Дороги Мамонтов стекая, но опять же, медленно так, в морозе, на что его штыками, да дубьем, да косами, железяками всяческими били и секли, и коней на него напускали, и цепями рвали, Боже ж ты мой, и булыжники на него скидывали, и он так через всю деревню, и на целину, и в лес, и как-то так в землю занырнул, весь побитый.
…После чего заплатили моим отцу и матери сто рублей золотом.
— Ах!
Мефодий терся лицом по стеклу уже чуть ли не в каком-то трансе, стуча себе в грудь кулаком.
— А я живу! Я живу! Сто рублей за то, что спасителя выдали! Упаси Господь!
— Так ведь он тоже выжил, Отец Мороз, он жив.
Пелка стиснул синие губы.
— Прошел, может, месяц — но меня там уже не было, отослали меня родителик деду и бабке под Вышний Волочок — месяц, как я уехал, да и исправники давно уже отбыли, никто ничего ночью не видел, как он стал вымораживаться от колодца, к утру уже почти на ногах стоял, только на сей раз с ним нельзя было заговорить, и сам он уже не говорил людскими словами; и знаю я лишь то, что те, что с самого утра в сани уселись и из Мрачнетова убрались, те жизнь и сохранили; потому что когда уже туда жандармы прибыли через несколько дней, одну лишь мерзлоту застали — лед, лед, один лед, избы раскрыты, кривые, заснеженные, утварь вся в сосульках, скот в камень, и ни единой живой души, ни единого тела теплого. Только крест громадный из сосновых стволов замороженных посреди деревни стоит.
— Забрал их.
— Сами пошли.
— Всю деревню.
— И справедливо ведь, ваше благородие, справедливо — за зло, что на добро сотворено было.
— А ты…
— Я вашему благородию… я, ваше благородие… я…
— Другой еще бы мстил.
Пелка без памяти бил себя в худую грудь.
— Меня — меня тянет, меня печет, меня сжигает. Хотя бы словечко одно. Но от кого? От него? Ну, даже если бы и так — то ли он меня, то ли я его — что здесь прощать! Ваше благородие это понять может? Я не понимаю! — Он схватился за голову. — Ничего не понимаю! Совсем!
— Здесь нет никакого прощения, Пелка. Имеется один только стыд.
Замерзло.
Но не могло не возвращаться все время к горькой мысли: что же это за измаилово проклятие — сто рублей, тысяча, проданный мужичьем, которому он только добро принес, проданный родным сыном, выданный товарищем по работе, «истинным другом» — да что же это за проклятие измаилово! — разве в том лежит принцип «структурной постоянной характера», что людей, хочешь — не хочешь, друг против друга обращает, злость, гнев и отвращение в них пробуждает, к явному предательству в конце концов по причине какого-то таинственного магнетизма сердца приводя? То будет дикарь: руки его против всех, и руки всех — против него: и против братьев всех разобьет он свои шатры.Измаил, человек Правды, человек-абаас, живая теслектрическая динамо-машина, божественный аккумулятор тьмечи. Людьми с такими характерами можно восхищаться, даже любить всей душой, вот только жить с ними невозможно.Сложно даже сказать, где для них судьба хуже: в Лете, где они способны метаться только лишь между разными видами полулжи, или же здесь, в Зиме, в краю абсолюта. Так или иначе, не для жизни предназначены такие люди, не для жизни…
— Пасматри, Мефодя…
— Ваше благородие должно меня послушать, бежать нужно, не медля…
— Ну…
Кто-то постучал.
Вышло в коридор.
Слуга снимал с Белицкого шубу и шарфы. Пан Войслав стащил очки, поднял поцеловать Михасю, которая, уже готовясь ко сну, все-таки притопала к папочке, таща за собой тряпичного медвежонка по имени Пан Чепчей.
— Пан Бенедикт… — начал было хозяин над головкой дочки, пищащей ему в бороду, какой он холодный.
— Вы не позволите на пару слов, именно сейчас, это очень срочно.
Пан Войслав отдал Михасю бонне.
— Я как раз хотел вас… — просопел он. — Потому что перед самым выходом из фирмы дошли до нас странные слухи, а ведь вы сегодня как раз в правительственных сферах вращались, не так ли?
— У меня здесь человек, который рассказывает, будто бы час или два назад был убит Шульц-Зимний. И, обратите внимание, он говорит правду.
Пан Войслав застыл на месте. Лед в его раскидистой бороде еще не успел растаять и теперь искрился на фоне отьмета, серебром украшая молчание Белицкого.
— С другой стороны, — продолжило я-оно, —мне известно, что там, по дороге кто-то запустил ложь, поскольку человек этот говорит, в правде своей, и о том, будто бы, представляете, что за это убийство хотят арестовать меня; я же сегодня к Цитадели даже и не приближался, только-только от Круппа возвратился.
— Да что вы такое говорите! — выдавил из себя Белицкий.
— Именно, а вашего дома…
— Погодите! Нужно сначала все это проверить! Модест Павлович…
— Я уже написал ему. Правда Кужменьцева — это уже почти что правда Шульца.
Присев на табурете, пан Войслав в задумчивости стаскивал обувь.
— А эти все слухи, — спросило, — они какого рода?
— А, совершенно иные. Будто бы из Зимнего пришла срочная отставка графу Шульцу, и что князь Блуцкий-Осей имперскими полками должен навести здесь новый порядок.
— Вот это да!
— Черное Сияние,пан Бенедикт, все мы понемногу сонные рабы, принимающие признак правды за саму правду, предсказание за свершившуюся неизбежность. — Он наконец-то стащил второй сапог. — Сейчас пошлю Трифона, незачем поспешно пани ковать. Есть у вас какие-нибудь предметы, в отношении которых охранка могла бы дело пришить?
— Нет… нету.
— А этот ваш человек?
— Хммм, правильно.
Вернулось к Пелке. Поблагодарило его, разумно не суя ему денег, не предлагая никакого иного вознаграждения. Тот кивал головой, но все время глядел куда-то в сторону, все еще связанный памятью стыда (которая сама стыдом палит).
— Теперь тебе уже пора идти, Мефодий, так ты лучше мне поможешь.
— Но вы же убежите! Бегите!
— Со всей уверенностью не собираюсь я идти на расстрел за преступление, в котором не виноват.
Вывело его из комнатки. Господин Щекельников глянул с подозрением. Одна его рука все еще была спрятана, явно сжимая рукоять штыка. Показало, чтобы он вернул зимовнику мясницкое орудие.
— Зачем тебе был этот ножик? — спросило у Пелки на пороге.
— А разве мог я знать, успею ли? А вдруг бы ваше благородие уже забирали…
— И ты собирался броситься с ним на жандармов?
— Что первое под руку попало…
— Ага, так вот выскочил, помчался — выходит, это не ты сегодня за мной следил.