Лёд
Шрифт:
И почти что не удивили эти противодержавные слова из уст чиновника Канцелярии Генерал-Губернатора. Несмотря ни на что, гораздо больше единоправды можно было по тьмечи узнать, чем слышало ее в словах — на языке второго рода — выплюнутых в материальный мир.
— Так что, сами видите, — с ноткой сарказма отметило вполголоса, — выходом является только власть Истории. Не какого-либо человека и не людских общностей. – Я-оноподнялось и бросило кочергу: та громко стукнула о печную дверцу. — Разве существует несправедливая гравитация? Имеются ли подлые астрономии? Бесчестные математические дисциплины?
— Да, я знаю, Александр Александрович направил губернатору обширное письмо… Но в данный момент, — Франц Маркович оглянулся на Теслу, — в данный момент другие дела требуют внимания. — Он прочистил нос, что прозвучало так, будто вздохнула лошадь. — Он послушает, если вы его попросите?
— О чем?
— А как вы думаете, зачем я сюда побеспокоился приехать? Жизнь ему спасать.
— Выходит, Его сиятельство уже не ручается перед императором за безопасность доктора Теслы?
Господин Урьяш только фыркнул.
— Что же, необходимо попробовать, хотя бы ради того, чтобы успокоить совесть. Вы часто у него бываете?
Подумало о насосе Котарбиньского, скрытом в керосиновой печке. Разве так не будет легче? (Наконец-то оригинальная мысль в замороженной башке!)
— Скажите своим тунгусам и кому следует в Ящике, чтобы упряжки и все оборудование собрали здесь, в Обсерватории.
— Не хотите показываться в Цитадели?
— А те карты, которые обещали…
— Да, да, помню: день или два — если бы вы только знали, сколько дел на голове!
— Это очень важно, иначе я не смогу вычислить, где отец…
— Да, да, да! — рявкнул Урьяш. — Мне тоже не улыбается война и раскол! — Он выдохнул. — Простите. Значит, не послушает вас, а? Уважаемый доктор Тесла, вы не позволите!..
Поехало на работу. Было уже около двух часов дня, но метель все так же бесилась, замыкая человека в круговерти белой взвеси диаметром в пару шагов, так что и вправду не могло понять, что мог иметь в виду Чингиз Щекельников, когда указал на перроне Мармеладницы: — Следит за вами! — Только лишь в лифте Часовой Башни попыталось у него выпытать, но, естественно, никакого конкретного описания тот дать не сумел. Быть может, на это ему указала летучая игра светеней, победная символика необходимости — ведь залепленные мерзлым снегом окна уже все жемчужно светились, даже от стен исходило легкое сияние, чего ранее никогда не замечало. Над Краем Лютов должно было стоять громадное и черное-пречерное Сияние.
Потому инженер Иертхейм даже внутри Лаборатории не снимал мираже-стекольных очков. Выражения его глаз прочитать было невозможно, потому-то взгляды шли как-то криво, когда, призвав из-за шкафов, он очень серьезно произнес:
— Ангелы заботятся о вас, господин Бенедикт.
— Разве?
Тот сунул в ладонь свернутую бумажку.
— Завтра, в восемь вечера. Она помнит Филиппа Герославского, брат, должно быть, рассказывал ей о своей работе. Она поговорит с вами.
Прочитало адрес. Пересечение Амурской, неподалеку от Цветистой.
— Благодарю вас.
Тот культяпками пальцев почесал шрамы на лице.
— Сплетни вы уже слышали?
— Которые?
— О том, что писали в газетах, что вытворяют сонные рабы. Якобы, они направляются к Транссибу. Словно крысы. Ходят слухи о войне, только не с Японией.
— Это все из-за Сияния, пан Генрих, вы же сами говорили: под Сиянием оно всегда так.
— В конторах у Круппа, — обрубком пальца указал голландец на пол, — с самого утра паника, Herr Direktorприказал скупать сырье по любой цене.
— Хммм, в Цитадели тоже неспокойно. — Закурило, задумалось. — И как считаете вы?
— Победоносцев сильно разругался с Шульцем?
— Хммм, нет, не то.
— Китайцы?
— Я тоже читал о новых восстаниях против манчжуров. Только Народная Партия, самое большее, по брыкается на юге, за пределами Льда. Лед, пан Генрих, Лед держит, что может измениться здесь?
Вышло еще до семи, чтобы успеть зайти к Раппопорту. Леокадия Гвужджь там уже не работала, но, так или иначе, нужно было купить одежду (на пару размеров побольше, на морозе и сырости она сядет) и все снаряжение для путешествия в самое сердце Зимы. Упаковалось со всем этим в сани, со свертками, сумками, и с самой несподручной покупкой — с сибирскими лыжами (то есть, с лыжами, обитыми оленьей шкурой, с волосом, специально уложенным в направлении езды, что с профессиональным восхищением расхваливал продавец).
На Цветистую заехало уже после наступления темноты, даже радуги мираже-стекольных фонарей не могли пробить снежной заслоны, на улицах Города Льда бушевала арктическая темень, о которой читало лишь у путешественников по северным краям; белая темень, к тому же размазанная на стеклах и заправленная странными цветами. Но человек ведь привыкает, человек перестает обращать внимание. Форма, движение — это да. Все остальное теряет свое значение. Видишь не то, что видишь, но лишь то, что мозг расшифрует из неожиданных каракуль, рисуемых на сетчатке глаза.
Круговерть — морской вал — пуховая туча — цветная тень — пятиногий, трехрукий силуэт — пегнаров монстр с гривой из сосулек — человек, скачущий на сани — парнишка в легкой куртке, со снегом в черных волосах, со льдом в бровях и на ресницах — кто — он — Мефодий Карпович Пелка, живой.
— Г аспадинГерославский! Ваше благородие арестовывать идут…
Только это и успел крикнуть, прежде чем Щекельников замкнул его в захвате и потащил с саней. Оба свалились в сугроб. Я-оносхватилось с места, отбрасывая лыжи и заячий полог, пакеты поменьше полетели прямо на улицу. Они качались где-то в снегу, нечеткие формы, медведь и обезьяна. Позвало, раз, другой. В подворотне дома Белицких блеснул огонь. Это костоломы с дубинами спешат на помощь. Ведь забьют же Пелку. Выскочило в рычащую пургу.
Ветер не мог так быстро занести их глубокие следы, потопталось по ним — вот здесь Чингиз вдавил Пелку на аршин в сугроб, туда волок за конечность, здесь Пелка еще отбивался, взбивая мерзлый снег во все стороны, а вот тут — тут господин Щекельников душит худощавого мартыновца, прибив его к стене предплечьем, прижав его под самой шеей. И сейчас-сейчас пришпилит штыком, как того рабочего с холодницы хотел пробить; такой вот обычай у Щекельникова.
Дернуло Чингиза за руку — тот и не пошевелился.