Лед
Шрифт:
— Французский закон? А вы знаете, сколько психиатрических больных принудительно госпитализируют в этой стране каждый год? Пятьдесят тысяч!.. Для современных демократий помещение больного в лечебное учреждение против его воли — исключительный случай. Но не для нас. Люди, по факту или предположительно страдающие умственными расстройствами, имеют гораздо меньше прав, чем здоровые. Хотите задержать преступника? Дождитесь шести часов утра. Зато если кого-то обвинят лишь на том основании, что сосед настрочил на него донос с просьбой о принудительной госпитализации, полиция примчится и днем и ночью. Правосудие вмешается только тогда, когда человека
Алекс резко поднялся, оттолкнул стул и посоветовал Диане:
— Оглядитесь вокруг и составьте собственное мнение.
— Мнение о чем?
— О том, что здесь творится.
— А здесь что-нибудь творится?
— Какая разница? Ведь вам хочется узнать побольше, разве не так?
Она проследила глазами, как он отнес свой поднос и вышел из кафе.
Сервас прежде всего опустил жалюзи и зажег свет. Ему не хотелось встретиться с журналистами и попасть в объективы фотокамер. Молодой автор комиксов отправился домой. В конференц-зале Эсперандье и Циглер что-то строчили на клавиатуре ноутбуков. В углу стояла Кати д’Юмьер и разговаривала по мобильнику. Выключив телефон, она уселась к столу. Сервас окинул их взглядом и вернулся к своим выкладкам.
В углу у окна стояла белая доска для объявлений, наподобие школьной.
Он пододвинул ее поближе к свету, достал маркер и написал в две колонки:
— Как вы думаете, этого достаточно, чтобы считать, что оба преступления совершили одни и те же лица? — спросил Сервас.
— Есть сходства, но видны и различия, — отозвалась Циглер.
— В любом случае оба преступления совершены в одном городе с интервалом в четыре дня, — заметил Эсперандье.
— Согласна. Вероятность того, что их совершили разные люди, очень мала. Несомненно, здесь поработал один и тот же преступник.
— Или преступники, — уточнил Сервас. — Вспомните, о чем мы говорили в вертолете.
— Я не забыла. Мы сможем окончательно связать эти два преступления, если у нас будет одна вещь…
— ДНК Гиртмана.
— ДНК Гиртмана, — подтвердила она.
Сервас приподнял жалюзи, посмотрел в окно и снова опустил их с сухим треском.
— Вы действительно полагаете, что ему удалось выйти из института и пройти мимо ваших постов?
— Нет, это невозможно. Я сама проверяла посты. Через такую плотную сеть он пройти не мог.
— В таком случае это не Гиртман.
— На этот раз не он.
— Если так, то можно предположить, что тогда тоже был не он, — подал голос Эсперандье, и все головы повернулись к нему. — Гиртман не поднимался на фуникулере, там был кто-то другой. Этот тип, вольно или невольно, имел с ним какие-то контакты в институте и занес в кабину его волос.
Циглер повернулась к Сервасу и вопросительно на него взглянула. Она догадалась, что он не все рассказал своему заместителю.
— Да, только в кабине
Эсперандье покосился на нее, потом на Серваса, тот с виноватым видом опустил голову и произнес:
— Не вижу во всем этом логики. Зачем убивать сначала лошадь, потом человека? Чего ради прибивать коня к верхней площадке фуникулера? А человека под мостом? В чем сходство?
— В определенном смысле обоих повесили, — сказала Циглер.
Сервас внимательно на нее посмотрел.
— Справедливо.
Он подошел к доске, стер некоторые строчки и написал:
— Допустим. Но зачем было вешать коня?
— Чтобы напугать Ломбара, — еще раз повторила Циглер. — И конь, и электростанция принадлежат ему. Метили явно в него.
— Ладно. Предположим, целью был Ломбар. А кому насолил аптекарь? Коню отрубили голову и наполовину освежевали, а аптекаря раздели и закрыли голову капюшоном. Какая здесь связь?
— Освежевать животное — все равно что раздеть, — отозвался Эсперандье.
— У коня лоскуты шкуры были обернуты вокруг тела. Рабочие поначалу решили, что это крылья. Может быть, хотели изобразить не их, а плащ с капюшоном?
— Возможно, — без особого убеждения пробормотал Сервас. — Но тогда зачем отрубать голову коню? А капюшон, сапоги — они-то тут при чем?
Никто не ответил.
— Все упирается в один и тот же вопрос: какова роль Гиртмана в сложившейся картине?
— Он бросает вам вызов! — крикнул от двери чей-то голос.
Все обернулись. В зал шагнул незнакомый человек лет сорока, с длинными светло-каштановыми волосами и кудрявой бородкой. С мороза он быстро вошел в теплое помещение, и его маленькие круглые очки запотели. Он снял их, чтобы протереть, и теперь разглядывал светлыми глазами, проверяя, не осталось ли на них влаги. На незнакомце был толстый свитер и плотные велюровые брюки. Он походил то ли на учителя-гуманитария, то ли на профсоюзного деятеля, то ли на ностальгирующего шестидесятника.
Сервас решил, что это кто-то из журналистов, уже собрался вытолкать его прочь, но спросил:
— Кто вы такой?
— Это вы руководите следствием? — Гость, протянув руку, двинулся вперед. — Симон Пропп, психокриминолог. Я должен был приехать завтра, но мне позвонили из жандармерии и сообщили о случившемся. И вот я здесь.
Он обошел стол вокруг, каждому пожал руку, потом остановился, оглядывая свободные стулья, и выбрал себе место слева от Серваса. Тот сразу понял, что это сделано не случайно, и почувствовал легкое раздражение, словно им собирались манипулировать.
Симон Пропп поглядел на доску и пробормотал:
— Интересно.
— В самом деле? — Голос Серваса помимо воли прозвучал саркастически. — Что же вас так заинтересовало?
— Я предпочел бы, чтобы вы продолжали, словно меня здесь нет, если, конечно, вам это не будет мешать, — сказал психолог. — Очень сожалею, что прервал совещание. Разумеется, я здесь не для того, чтобы оценивать ваши методы работы. — Он махнул рукой. — На это я совсем не гожусь и не для того приехал. Я здесь, чтобы помочь вам, когда вы начнете работать с Юлианом Гиртманом, и, если понадобится, составить клиническую картину, начиная со следов, оставленных на месте преступления.