Ледяной сфинкс
Шрифт:
– Он мог умолчать о фактах, которые ему известны, – заметила Амалия. – В интересах следствия.
– Я тоже так подумал, – согласился Александр. – Но у меня создалось впечатление, что он говорил искренне.
– Я думаю, дети, – снова подала голос Аделаида Станиславовна, – что все-таки пора обедать. И не спорьте!
И дети покорились, дети пообедали, а потом долго совещались о чем-то с картой в руках и затем ушли.
В тот день они предполагали прочесать улицы за парком, окружающим Арсенал. Перед ними промелькнули Введенская, Белозерская, Кронверкская и множество других улиц, включая ту, что носила прозаическое имя Грязная.
На следующий день Амалия и Александр продолжили поиски. Лахтинская, Гатчинская, улица Бармалеева, Широкая, Ораниенбаумская, Большая и Малая Разночинные и еще тьма-тьмущая улиц, переулков и закоулков… Были Песочная улица, и Аптекарская набережная, и Ботанический сад, и какие-то казармы, гимназии и лицеи. Не было лишь дома номер 6, о котором писал Николай Петров.
– Может быть, мы зря ограничили место поисков реками? – предположил Александр. – Что мешало Петрову перейти, к примеру, через Тучков мост в Васильевскую часть?
И на третий день они занялись Васильевским островом, где почти не было улиц, а были только линии – Кадетская и Первая, Вторая и Третья, и так далее.
– Где-то я допустила ошибку, – вздохнула Амалия, когда вечером третьего дня, уставшие и измотанные, они возвращались на извозчике домой.
В руках у нее была карта, где она тщательно отмечала каждую проверенную улицу, каждый закоулок, каждую линию. Александр смотрел на ее милое, сосредоточенное лицо и ни капли не жалел, что поиски оказались напрасными. По правде говоря, он был согласен искать пропавший шестой дом хоть целую вечность.
Однако вечности у них в запасе как раз и не было. И события разворачивались куда быстрее, чем наши сыщики могли предположить.
Глава 28
Записка
Вечером 13 марта Александр был близок к тому, чтобы считать себя счастливейшим из людей, а утром 14-го его жизнь рухнула. И виной всему была полученная от Амалии записка.
Это было милое, учтивое, рассудительное письмо, в котором Амалия извещала, что не может более ездить с ним куда бы то ни было и вообще общаться, потому что его поведение компрометирует ее и создает вокруг нее двусмысленные слухи. Кроме того, она искренне огорчена его размолвкой с невестой, но верит в его рассудительность и желает им обоим счастья.
Признаться, Александр подозревал, что все должно закончиться чем-то подобным, но предполагал, что вмешаются мать Амалии или дядюшка, который, по своему положению единственного мужчины в семье, должен был заботиться о добром имени всех ее членов. Кроме того, молодой человек почувствовал глухое раздражение, как всякий мужчина, которого пытаются вынудить к решительному объяснению, к которому он не готов.
И тем не менее барон Александр Корф переступил через свою гордость (один бог ведает, чего ему это стоило!) и отправился на Невский, чтобы попытаться, с одной стороны, успокоить Амалию – или ее родню, которая заставила ее написать письмо, а с другой – избежать обещаний чего бы то ни было, в особенности – обещания связать свою судьбу с девушкой столь неопределенного положения и не самого выгодного происхождения.
Однако тут Александра ждал удар – Амалии дома не оказалось. А когда он спросил у Аделаиды Станиславовны, не передавала ли ему что-нибудь ее дочь, старая дама лишь повела плечом и уронила:
– Велела вам передать, что ни в коем случае не желала бы стать причиной вашего несчастья.
Александр не стал более ничего спрашивать и ушел. Все и так было ясно: Амалия более не хотела его видеть или считала их встречи невозможными для себя.
«Или же, – сказал офицер себе, – она такая же, как все эти востроносые девицы на балах, которые изо всех сил пытались меня поймать, то кокетничая, то отталкивая от себя. Ну уж нет!»
В голову ему теперь лезли одни только обидные и оскорбительные мысли. Александр думал о том, что дядя Амалии, определенно, пройдоха, что полякам вообще нельзя доверять и что сама Амалия должна быть такая же, как и ее родственники. И уже жалел, что раскис, поддался на теп-лое обращение Аделаиды Станиславовны и выставил себя в смешном свете.
Барон был так поглощен своими мыслями, что не сразу услышал, как его окликают. А наконец, расслышав и подняв голову, увидел крестного, который махал ему рукой из кареты.
– А я только что из сената, – сообщил Андрей Петрович. – Ты куда? Тебя подвезти?
Идти молодому человеку было, в общем-то, некуда, но он подумал и сказал, что хотел бы поехать к Борелю. Ресторан Бореля располагался неподалеку от ресторана Дюссо, но у Бореля бывало меньше знакомых офицеров, Александр же находился в таком взвинченном состоянии, что не хотел никого видеть.
– Как скажешь, – обронил Андрей Петрович и, когда крестник сел в карету, принялся рассказывать о том, какие приготовления делаются к суду над террористами. – Право же, поразительно! Получается, что главный обвинитель господин Муравьев прекрасно знал руководительницу убийства в детстве. Государю сие не понравилось, но я поручился, что на исход дела их знакомство не повлияет. Александр! Ты совсем меня не слушаешь!
– Простите, – мрачно сказал Александр, – но все это мне неинтересно.
Сенатор вскинул брови.
– Неинтересно? – повторил с удивлением. – Боже мой, негодяи едва не убили тебя – и тебя это не волнует?
– Всем же ясно, что они отделаются ссылкой или тюремным заключением, – отозвался Александр с раздражением. – Непосредственный убийца погиб. Чего же боле?
– Ах, – саркастически улыбнулся сенатор, – на тебя, кажется, подействовали глупые толки в гостиных. Как же, сам философ Соловьев ратует за всепрощение и говорит, что надо проявить величие души и вообще нельзя платить злом за зло. И граф Толстой, само собой, туда же. Легко проповедовать непротивление злу, когда оно ни в малой мере тебя не касается.
– Мне казалось, вам нравятся сочинения графа Толстого, – заметил Александр.
– Видишь ли, – отозвался сенатор, – я придерживаюсь того мнения, что каждый должен заниматься своим делом. Писатель должен писать, философ – философствовать, судья – судить. А когда писатель мнит себя философом и заодно судьей, или когда философ считает себя вправе решать проблемы правосудия – а господин Соловьев, между прочим, уже подходил ко мне и говорил, что если я допущу гибель этих несчастных, то он мне руки не подаст, и также прочий подобный вздор, – то есть когда, коротко говоря, сапожник начинает печь пироги, ничего путного не выходит. Вообще, мой мальчик, наша интеллигенция слишком много себе позволяет. Или окружающие ей позволяют, что в данном случае одно и то же. Я еще не утомил тебя своими рацеями?