Легенда о Травкине
Шрифт:
— Джонсон... остальное скрыла.
— Уверен, что не родственница президента, иначе у тебя на хвосте висели бы так называемые сотрудники... На чьи деньги пил?.. Валютными махинациями не занимался?
— У меня отгулы! — перешел в наступление Леня. — А пью на свои! Чего и тебе желаю!
— Так больше пить не будешь! На свои тоже! Я лишаю тебя премиальных за второй квартал!
— Валентин, это безжалостно!.. — заулыбался Травкин.
— Ладно, — милостиво сказал Воронцов, выгребая Каргина из угла. — Все-таки — мы их, а не они нас. Вали отсюда на свою 35-ю. И я запрещаю тебе бороться за звание ударника коммунистического труда. Не достоин!
Каргин стрелою вылетел из домика и напоролся на смеющегося Травкина. Вадим Алексеевич давно догадался, что никакой американки не было,
— Как американочка-то? — удержал он спешившего к автобусу Каргина. — Трудности, кроме языковых, были?
— Не было. Основные ТТД совпадают, — в тон ему ответил Каргин. — А некоторые блоки унифицированы...
— Как соседи твои? — беспечно спросил Травкин.
— Синим пламенем горят соседи... Травой некошеной поросла «Долина»! Ничегошеньки не получается! Клебанова скоро — тю-тю и на Воркутю... По всей стране ищут придурка на его место. Чтоб все грехи на себя взял...
Так не хотелось Травкину верить... Но спросил в штабе, послушал разговоры на площадках. Да, «Долина» издыхала. Клебанов, честнейший, как уверяли, инженер и человек, засеял ее свежими идеями, но все они погибли при первой непогоде. Красавцы фирмы Мясищева с пронзительным воем накручивали круги, но центром их была не 35-я площадка. Параболоидные чаши антенн продолжали трудолюбиво вращаться, но самолеты уже «Долиной» не заказывались. Видимо, работала она по случайным целям, питалась, так сказать, объедками с чужого стола. Злые языки уверяли, что к очередной годовщине «Долины» в Москве отбивается памятная медаль: на одной стороне — американский истребитель «F-4», на другой — профиль Клебанова. Были — утверждали — и варианты: формула, по которой определялся промах ракеты, — минимальное расстояние от ракеты до цели, так и не поврежденной.
14
— Я очень плохой человек, — сказал Травкин в отпуске, завязывая галстук и стоя у окна, выходящего на рижскую улицу. — Не потому, что самолюбив и скрытен. Бывает и похуже. Нет. Я тянусь к власти, я нахожу в себе способности насиловать людей, заставлять их делать то, что нравится мне, а не им, — продолжал он, присматриваясь к очереди за молоком, нередкой для республики, некогда слывшей мясо-молочным придатком Европы. — А ведь тяга к власти и приводит хотя бы к этому вот, к бедствию народному...
Только в дорожных разговорах или случайных встречах позволял он себе подраспускать язык. Откровения забудутся, слова прозвучат и улетят.
— Ты скоро, Айна?
Та, к которой он обращался, в соседней комнате стояла перед высоким и длинным зеркалом, смотрела на себя и думала о власти этого тела, отнюдь не беспредельной; она пальцем, как указкою, провела по груди, половинке глобуса, способной выкормить тысячу младенцев; она ладошкою огладила тело, стянутое гулявшим по квартире сквознячком, и подумала, что бедра за ночь раздались, кажется, немного; она высчитала, что телом этим могли бы обладать сто тысяч мужчин всех континентов, включая Антарктиду, но великое самоограничение обывательницы уменьшит число их до десятка, если не меньше, пока судьба научной работницы не сольется с судьбою уважаемого в Латвии человека — какого-либо знаменитого спортсмена, изобретателя или директора популярного совхоза, но, к сожалению, никак не с будущей жизнью этого отвергающего власть Вадима, который улетит, покинет это гнездышко, нуждающееся, кстати, в кое-каких переделках, обновлениях, перестановках, способствующих более проникновенной любви, ибо останется в сердце кровоточащая рана, и по следу крови сюда придут другие мужчины, чего уж тут ломаться; ах, как права была мама-крестьянка, которой не понравилось жилище ученой дочки!..
Наслаивая на себя тряпки и держа в зубах шпильку, Айна ответила: «Я скоро, Вадим! Еще минуту, Вадим!»
Снег повалил на озябшую у магазина толпу, начало февраля, последние дни отпуска. Никак не удавалось у теплого моря полежать в полубеспамятстве, по лесам побродить. На просьбы о летнем месяце главный инженер монтажки отвечал однообразно: «Тебе не стыдно?.. В разгаре боевая учеба войск ПВО, а ты...» Начальники других отделов почему-то могли способствовать боевой учебе, лежа на песочке, рядом с очередной ведущей инженершей, обдуваясь прибрежным ветром. Вот и приходилось осваивать Прибалтику и юго-западный уголок Украины, отсыпаться в пустующих гостиницах, невзначай знакомиться с рижанками и львовянками. Эта, Айна, учила детей географии. Еще несколько дней — и он простится с нею, но уже грустно задолго до прощания. Была чужая жизнь, которая могла бы стать твоею на долгие годы, но так и не стала; жизнь этой рижской женщины будет длиться, неся в себе что-то травкинское, и ему, Травкину, жаль этого травкинского, безвозвратно уходящего.
Сегодня воскресенье, школяры сидят по домам, Айна повезла его за город на электричке. Сошли наугад, на какой-то станции, название которой долго потом вспоминал Травкин, тропинка вела к лесу. Стожок сена, покрытый снегом, горбился на опушке, роптал ветер, верхушки деревьев гневно сопротивлялись ему, красное морозное солнце висело над землей, над миром — общее, для всех людей солнце, а не полигонное, по которому узнавали время, — голубоватый снег подкрашивался розовыми отсветами, Травкин увидел черную дыру в снежном настиле и пошел к дыре. Родничок пробивался здесь и пропадал, впадина в снегу показывала клочок земли, влажной, оттаявшей, обманутой, раскрытой в мороз и готовой принять в себя все плодоносящие комочки, — земля пахла пеленками; воронкою расступавшийся снег обнажил погребенную осень, коричневые травинки, стебельки растений, сломленных горем ненастий, жизнь под толщей омертвляющего холода, и жизнью были два листочка, некогда одним порывом ветра сдутых с ветки и током воздуха сюда прибитых, в сосновое семейство это, — два березовых листочка, упавших на осыпь игл, и погибший листочек заслонил собою брата, еще зеленого, пригрел его в братской могиле. В уже черствеющего Травкина наивная аллегория пробиться не могла, но Айна вдруг всплакнула: она увидела жизнь свою, протянутую через версты годов, детей своих, заслуженного изобретателя республики, Двину, втекавшую в воды морей и океанов, утренние минуты на кухне, когда семья спит и когда можно повспоминать русского инженера Вадима Травкина.
Вадим Алексеевич снял шапку свою лисью, покроем намекавшую на степи, где вольными табунами носятся чуткие и стремительные парнокопытные. Снег падал на него — и с неба, и роняемый ветками, и Травкин, внезапно постарев, увидел себя снежинкою, спасение которой — в уничтожении себя, формы и сущности; только в снег превратившись, снежинка может существовать, оставаясь живой и после гибели, полеживая в трупах снежинок, в компактности их, и таяние снежной массы — корм для иных жизней, и испаренная вода вознесется в небо, чтоб затвердеть, опушиться нежнейшими иглами и, поблуждав под звездами, пожив только ей присущим расположением иглинок, безвольно и мягко опуститься, воткнуться в скопище трупов...
Он поймал снежинку — и она легла на коричневую кожу перчатки, одинокая и нетающая. Дунул — и она подхватилась ветром и взмыла кверху. Нет, жизнь — это полет снежинки, а не прозябание в снежной обезличенности.
— Спасибо тебе, — сказал Травкин и обнял Айну.
15
Озеро — в белых барашках волн, ветер слабый и мокрый. Солнце, холодное и красное, стало однажды белым и горячим. Пришла весна, очередная для полигона, но не для Травкина. Он часто названивал в Москву и знал, что там решается судьба «Долины». Кончался век ламповых станций, «Долина» морально устаревала, но сдавать ее все равно надо было. Шли поиски главного конструктора, тщетные, безрезультатные, сопровождавшиеся отказами тех, на кого падал выбор. «Дураки уже перевелись!» — так якобы выразился кто-то, покидая кабинет министра.
Вновь, как много лет назад, услышал Травкин в темноте аэродрома голос Родина, когда-то рассказавшего о двух грозных российских мужах, Николае Павловиче и Александре Христофоровиче. «Где у нас люди, я всегда себя спрашиваю и прямо не могу понять, как в такой огромной стране, за небольшим исключением, совсем нет подходящих людей?» Вопрос этот задан был не прорабом на стройке, не министром сельского хозяйства, а принадлежал, оказывается, императрице Александре Федоровне, супруге самодержца страны с населением в полтораста миллионов человек.